Михаил Владимирович решил впредь ничего не уточнять,
попытался объяснить, что вряд ли стоит затевать совместную экспедицию,
поскольку задачи слишком разные.
— О, нет, задачи наши сходны, вы ищите философский камень,
он также является сердцем мироздания, одновременно представляя собой глаз
Великой богини, в котором, когда открывается, возникают миллиарды новых миров,
а когда закрывается, эти миры исчезают, — принялся объяснять Аполлон
Васильевич.
— Что вы, — возразил профессор, — мне нужно раздобыть там
всего лишь несколько дюжин крыс, и вряд ли я отправлюсь скоро. Из-за голода
всех крыс в Вуду-Шамбальской степи съели. Честное слово, вам не стоит со мной
связываться, слишком долго придется ждать.
Но Гречко заверил профессора, что у него было видение:
явился посланник от Высших посвященных и приказал ему отправиться в степь
непременно вместе с профессором.
С тех пор оракул стал регулярно навещать профессора. Каждый
раз Михаил Владимирович думал, что надо бы выставить его вместе с пифиями за
дверь или хотя бы сказаться больным, но не хватало решимости, к тому же Бокий
настаивал, чтобы профессор не спешил с выводами, внимательней присмотрелся к
оракулу. Вдруг за его занудством и странностями кроется нечто уникальное,
неразгаданное, и это нечто поможет профессору в его работе над препаратом.
Дельфийский был высок, жилист. Длинное помятое лицо венчали
жесткие, прямые, дыбом поднятые волосы цвета чернобурки, с красивыми
серебряными прядями. Пенсне плотно сидело на широкой переносице, скрывало
припухлые сонные глаза. Когда он молчал, нижняя губа отвисала, мокро блестела,
что делало его похожим на пожилого терьера, задремавшего с высунутым языком.
Это милое сходство вначале кое-как мирило Михаила Владимировича с новым
знакомцем. Но беда была в том, что товарищ Гречко молчал редко. Голос его,
громкий, тонкий, почти женский, от возбуждения взлетающий до визга, имел свойство
долго звенеть в ушах, и даже когда дверь закрывалась за гостями, чудилось, что
оракул продолжает вещать из всех углов квартиры.
Две пифии были юные, кукольно хорошенькие, похожие, как
сестры, но одна блондинка, другая брюнетка. Третья, пожилая, изможденная, с
лицом без бровей и ресниц, словно застиранным до мертвенной белизны, была, как
выяснилось позже, законной женой товарища Гречко. В отличие от юных, смиренно
молчавших, она иногда вступала в разговор. Аполлон Васильевич предоставлял ей
право голоса, поскольку она умела вдыхать так называемую «пневму», незримую
духовную субстанцию, выделяемую оракулом, и перерабатывать ее в речевые потоки.
Юные пифии этим искусством еще не овладели, только учились.
Вся компания живописно расположилась в гостиной. Оракул в
кресле, пифии на полу, у его ног. Поодаль, у окна, стоял незнакомый человек,
маленький, как подросток. Голова казалась огромным огненным шаром из-за рыжей,
буйно курчавой шевелюры и как-то не очень надежно держалась на длинной тонкой
шее. Звали его Валентин Борисович Редькин. Знакомясь, он крепко пожал руку
профессору и со смущенной улыбкой объяснил, что на самом деле фамилия его
звучит иначе. Реденький. Но поскольку в гимназии из-за такой фамилии над ним
смеялись, он решился сменить ее.
— Реденький, маленький, бедненький, у тю-тю! Так меня
дразнили. Я, знаете ли, горд и обидчив, как все лилипуты.
— Ну, вы вовсе не лилипут, Валентин Борисович, у вас
нормальный мужской рост, просто не очень большой, — мягко заметил профессор.
— Михаил Владимирович, называйте меня, пожалуйста, просто
Валя. Вы, конечно, не помните, но я слушал у вас курс лекций по мозговой
хирургии. Экзамен, правда, сдавать пришлось не вам, вы укатили на фронт.
— Позвольте, когда ж это было?
— В русско-японскую.
Вначале профессор подумал, что Бокий ошибся, представив
рыжего крошку опытным психиатром, ибо на вид этому хрупкому головастику нельзя
было дать больше двадцати лет. Но, вглядевшись в скуластое конопатое лицо,
понял, что Реденький давно не мальчик, ему около сорока. Огонь шевелюры
приглушен сединой. Большие зеленые глаза только кажутся наивно детскими, на
самом деле это глаза усталого умного старика.
Марго спала на плече у Михаила Владимировича, крепко
вцепившись коготками в джемпер.
— Мармозетка, золотистый игрун, — мгновенно определил Валя,
— удивительно разумные и ласковые зверьки. Кто же так исполосовал беднягу?
— Да нашелся один сумасшедший злодей, — ответил за
профессора Бокий, — но он свое уж получил сполна.
— Странный, крестообразный шрам, — продолжал Валя,
разглядывая обритую макушку спящей обезьянки, — так, кажется, делали древние
жрецы сонорхи, только не с обезьянами, а с людьми, для каких-то таинственных
ритуальных целей.
Из кухни пришли Таня и Федор. Няня давно спала, и стол к чаю
накрывали они. Михаил Владимирович заметил, как Федор блаженно замер, ненароком
прикоснувшись к Таниной руке, и как Таня убрала руку из под его ладони. Федор
болезненно сморщился, повернулся слишком резко, попал локтем в чашку с чаем.
Рукав рубашки задымился.
— Растяпа, там кипяток, — сказала Таня и быстро увела его.
— Неограниченная форма — химизм заключается в растительной
протоплазме, — вещал между тем товарищ Гречко. — Клетка протоплазма заключается
в животной форме. Таким образом, химизм проницает и растительную, и животную
формы.
Марго уютно посапывала возле уха профессора. Пушистый хвост
обвил шею, как шарф. Было тепло и щекотно. Таня и Федор все не возвращались.
Рыжий малыш Валя уселся в кресло напротив Дельфийского, Бокий встал у окна и
закурил.
— Из совокупности всеобъемлющей, всесодержащей потенциальной
субстанции и всеобъемлющей общей формы, первого потенциального начала, в ней
содержащегося, из нее восставшего, оформляется впервые универсальный механизм
мироздания с его бесконечно разнообразными применениями.
Валентин молчал и смотрел на оракула. Тот продолжал говорить
и снял пенсне, он сделал это как будто машинально, хотя прежде никогда без
пенсне Михаил Владимирович его не видел.
В руке малыша между тем появились часы-луковица. Он держал
короткую цепочку двумя пальцами. Золотой кружок медленно покачивался. С каждой
минутой высокий голос Гречко звучал все медленней, глуше. Если бы профессор не
был так занят мыслями о дочери и о Федоре, он бы заметил, что две юные пифии
мирно спят, припав головами к бокам кресла, а третья, пожилая, уставилась в
одну точку немигающим взглядом и тихо, жалобно мычит.
— Пол, я буду говорить с вами, — произнес головастик по
английски.
— Да, сэр. Я готов, сэр, — ответил Гречко, тоже по
английски.
— Встаньте, Пол, — приказал Валя.
Оракул подчинился.
