— Освободите ваши карманы, Пол.
Глядя на луковицу часов, которая уже не качалась, а
неподвижно застыла в руке Вали, оракул извлек из карманов галифе несвежий
носовой платок, три сушки, костяную женскую гребенку с отломанными зубьями.
Затем последовало содержимое пиджачных карманов. Кусок колотого сахару.
Резиновая женская подвязка.
Круглое зеркальце в золоченой оправе. Две серебряные чайные
ложки.
— Пол, вы можете сесть, — продолжал Валя, — вы больше
никогда не возьмете чужого. Никогда. Как только вы прикоснетесь к чужому, ваши
руки покроются экземой, пальцы распухнут, слезут ногти. Вам будет очень больно,
Пол. Брать чужое больно, опасно. Пол, вы слышите меня?
— Да, сэр.
— Покажите руки.
Оракул вытянул кисти перед собой. Под ярким светом лампы
стало видно, что кожа покраснела, покрылась беловатой сыпью. Несколько
мгновений было тихо. И вдруг Валя трижды хлопнул в ладоши. Луковицы уже не было
в его руке. Михаил Владимирович вздрогнул, проснулись все, даже обезьянка.
Оракул растерянно моргал и озирался. Пожилая пифия вскочила, взглянула на
предметы, выложенные на столе, взяла гребенку и тихо произнесла:
— Вот она где, а я уж обыскалась!
— Ой, моя подвязка, — тонко вскрикнула юная белокурая пифия.
— Зеркальце, вот радость, это мне тетушка подарила, как я
седьмой класс гимназии окончила, — прощебетала пифия черноволосая.
Оракул, морщась, разглядывал свои руки. Бокий успел бесшумно
подойти к профессору и стоял совсем близко.
— Впечатляет? — спросил он шепотом, на ухо.
— Еще бы, — ответил Михаил Владимирович, — но почему Пол? И
почему по английски?
— Отец его был англоман, звал сына не Аполлошей, а Полом, на
английский манер. Позже именно так называли его другие люди. Между прочим, это
как раз самое главное в эксперименте. О клептомании нам было давно известно. Мы
хотели проверить кое-что другое. Проверили. В итоге я проиграл Вале бутылку
французского коньяку.
— Глеб, это нечестно, — подал голос головастик, — вы же
знаете, я не употребляю спиртного.
Он сидел далеко, не мог слышать, о чем шептались Бокий и
профессор, однако услышал либо прочитал по губам и вступил в диалог.
— Ничего, Валя, — улыбнулся в ответ Бокий, — хороший коньяк
никогда не помешает. Пригодится в качестве взятки какому-нибудь комбюрократу.
— Да, а потом ваши орлы выклюют мне печень за пособничество
буржуазной коррупции.
Профессор рассеянно слушал, гладил Марго, которая
перебралась с плеча на руки, и волновался все больше оттого, что Тани и Федора
до сих пор не было.
— Михаил Владимирович, они сами разберутся, — обратился к
нему Валя.
Профессор вспыхнул, хотел сказать: Таня замужем, она потом
себе не простит, и вообще откуда вы знаете, о чем я сейчас думаю?
Но ничего этого он не сказал, отвел взгляд от зеленых глаз
головастика, достал папиросу. Валя встал, подошел к нему, чиркнул спичкой и дал
прикурить.
— Вы напрасно так сильно переживаете, — он взглянул снизу
вверх и улыбнулся широкой открытой улыбкой. — Они взрослые люди, это их дело.
Лучше посмотрите, ложки, кажется, из вашего буфета.
Да, это были те самые, о которых так пеклась няня, с
бабушкиной монограммой на черенке.
Москва, 2007
Соня села на край кровати, приложила ладонь ко лбу старика,
увидела, как задрожали веки, скривились мягкие, запавшие без зубных протезов
губы.
— Федор Федорович, пожалуйста, очнитесь.
— Танечка, — произнес он чуть слышно, — ты пришла, ты здесь.
— Это я, Соня. Послушайте, у меня есть препарат. Но я не
могу решить за вас. Это только ваш выбор.
— Танечка, поцелуй меня, как тогда, помнишь? Нет, не
возражай, не лги, тогда ты меня любила, пусть лишь один вечер, несколько минут,
мгновение, но любила, меня, а не его. Я знаю.
— Федор Федорович, пожалуйста, прошу вас, откройте глаза, вы
должны прийти в себя. Мне нужно поговорить с вами. Пожалуйста!
— Я обварил руку, и ты испугалась. В гостиной было много
народу. Бокий, оракул с пифиями. Рыжий Валька показывал свои фокусы, но мы не
видели. Мы ушли. Ты стала снимать с меня рубашку, просто чтобы не было ожога,
чтобы я переоделся в сухое. Я обнял тебя, очень сильно, может быть, даже грубо.
Я не мог больше терпеть.
В дверном проеме возник Зубов, встал, прислонившись плечом к
косяку, чуть слышно спросил:
— Неужели очнулся?
— Боюсь, нет. Он бредит.
Без вставных челюстей речь старика звучала совсем невнятно,
но Соня понимала каждое слово. Она больше не перебивала, затаив дыхание,
слушала почти беззвучный, шуршащий, как сухие листья, голос.
— Никто не вошел, никто ничего не узнал. Павла ты любила всю
жизнь. Меня только мгновение. Оно длится до сих пор. Оно бесконечно, и оно
принадлежит мне. Танечка, поцелуй меня.
Соня прикоснулась губами к его сухой щеке.
— Скажи, если бы не ранение Павла там, в Галлиполи, если бы
не случилось того странного, страшного совпадения, ты бы осталась со мной? Не
молчи, скажи, Танечка.
— Да, — нерешительно произнесла Соня.
— Не слышу. Скажи еще раз.
— Да, я бы осталась.
— Но это невозможно, ты не могла остаться в России. Я не мог
бежать с тобой. Нас бы убили. Всех. Теперь ответь. Ты наконец пришла за мной? Я
свободен? Ты заберешь меня отсюда, прямо сейчас?
— Нет.
Зубов вздохнул и покачал головой. Рядом с ним появился Дима
Савельев. Он хотел сказать что-то, но Соня хмуро взглянула на него и приложила
палец к губам. Старик продолжал бормотать.
— Таня, я очень устал, я хочу к тебе. Все равно куда, лишь
бы с тобой. Я так соскучился.
— Нет, — упрямо повторила Соня.
— Почему?
— У меня есть препарат. Прямо сейчас я могу сделать
вливание.
— Ты думаешь, это нужно?
— Это необходимо, я уверена.
— Паразит меня не отпустит, если будет вливание, мне
придется остаться здесь, с ними, с чужими. Адама нет. Я никому тут не нужен.
Зачем?
— Вы нужны, вы очень нужны мне. Я не справлюсь без вас,
Федор Федорович, я слишком мало знаю и пока ничего не могу.
