— Ты права. Как всегда, права. Мои долги никто за меня не
заплатит. Они слишком велики, они огромны, поэтому приходится жить, жить. Я не
жалуюсь, ты и так знаешь, как это тяжко. Ты всегда рядом со мной, я чувствую
тебя, не только во сне, но и наяву ты рядом. Иначе жизнь была бы мраком и
пыткой. Но видишь, все повторяется. Ты уходишь. Я остаюсь. Ты свободна, я еще
нет. Я люблю тебя. Обещай, когда наступит мой срок, когда отпустят меня на
свободу, ты придешь за мной. Ты, Танечка, заберешь меня. Обещаешь?
Соне стало холодно, руки и ноги заледенели, все внутри
дрожало, во рту пересохло, язык прилип к небу. Зубов подошел на цыпочках и
прошептал:
— Ответьте ему, не молчите.
— Обещаю, — сказала Соня.
Вены у старика были крупные, выпуклые, кожа совсем тонкая.
Соня удивительно легко, как профессиональная медсестра, ввела иглу. Ей вовсе не
показалось странным, что в голове ее в этот момент звучала молитва «Отче наш»,
от начала до конца, хотя никогда прежде она не могла вспомнить ее всю и
произнести наизусть.
Глава 7
Москва, 1922
Таня шла так быстро, что пятилетний Миша едва поспевал за
ней и жалобно повторял:
— Мама, я не могу, я сейчас упаду.
— Прости, Мишенька, — она сбавляла темп, но забывалась и
опять бежала.
— Ты обещала, мы просто погуляем, а сама спешишь. Почему ты
всегда спешишь? — хныкал Миша.
Таня взяла его на руки. В шубейке, в валенках он был
тяжелый, она скоро стала задыхаться. В голове у нее звучал незнакомый женский
голос с сильным акцентом: «Пожалуйста, не опаздывайте. У меня очень мало
времени».
Таня хотела выйти пораньше, но няня скверно себя
чувствовала. Пришлось взять ребенка с собой.
Она рассчитывала доехать на трамвае. Была бы одна,
обязательно попыталась бы влезть в переполненный вагон. При неудаче решилась бы
даже вскочить на подножку. Но с Мишей рисковать не могла, поэтому мчалась
пешком.
Подошвы скользили, ледяной ветер бил в лицо.
— Мама, ты плачешь? — испуганно спросил Миша.
— Нет. Это из-за ветра слезы. Потерпи немного. Мы почти
пришли.
В начале Гоголевского бульвара она опустила Мишу на землю,
крепко взяла его за руку и пошла медленней. Встречу ей назначили в центре
бульвара, на скамейке.
Она опоздала всего на пять минут и только сейчас заметила,
что скамеек нет. Ни одной не осталось.
— Мама, мы уже пришли? Куда мы пришли? Тут ничего нет, —
сказал Миша.
Какой-то пухлый совслужащий в ушанке, в новеньком дубленом
тулупе, с портфелем под мышкой, остановился, пристально посмотрел на Таню.
— Гражданочка, мы с вами где-то встречались.
«Что, если звонившая дама прислала вместо себя этого типа?»
— подумала Таня.
— Мне ваше лицо очень знакомо, — продолжал толстяк, — не
хотите ли пройти в кондитерскую, погреться? Угощу вас какао и пирожными.
Вглядевшись в щекастое курносое лицо, в маленькие заплывшие
глазки, она поняла, что перед ней никакой не посланник, а самый обыкновенный
приставала.
— Мальчик, ты любишь какао? — обратился приставала к Мише и
присел перед ним на корточки.
— Дядька, ступай прочь! — спокойно ответил Миша и показал
язык.
Так научила его говорить няня, если кто-то незнакомый
подходит на улице.
— Какой грубый мальчик, — строго заметил толстяк, — вы,
гражданочка, плохо воспитываете своего ребенка.
— Пожалуйста, оставьте нас в покое, — сказала Таня.
— Напрасно брезгуете, мадам, — толстяк фыркнул и пожал
плечами, — при вашей болезненной худобе, да еще с довеском в виде ребенка, вы,
как говорится, дамочка на любителя. Вам, прошу пардону, кочевряжиться не надо.
— Уйди, дурак! Как дам в морду! — крикнул во все горло Миша,
затопал и замахал кулачками.
Вот этому никто его не учил. На детский крик стали
оглядываться прохожие, и приставала поспешил исчезнуть.
— Мама, я правильно его прогнал? — спросил Миша, гордо
вскинув голову.
— Да. Ты молодец, — Таня взглянула на маленькие наручные
часы, подарок Федора.
— Мама, что такое довесок? Это плохое слово?
— Само по себе не плохое, но о человеке так говорить нельзя.
— А кочеряжить это от кочерыжки?
— Нет, это значит капризничать.
Миша вдруг засмеялся, очень громко, неестественно, и
принялся дергать Таню за руку. Это была его обычная манера. Он требовал, чтобы
мама смеялась вместе с ним.
— Ой, не могу! Ну и дурак! Капризничают люди, когда спать не
идут или рыбий жир не пьют! Совершенно глупый дурак! Ничего не понимает в
жизни!
Ждать уж больше не стоило, но Таня как будто приросла к
земле, не могла сдвинуться с места и почти не слышала Мишу. Он перестал
смеяться, обиженно выпятил губу, помолчал пару минут, совсем уж собрался
заплакать, но раздумал и важно спросил:
— Ты видела, как дядька струсил? Это я его напугал!
— Конечно, Мишенька.
— Ты расскажешь Федору, как я прогнал плохого глупого
дядьку?
— Обязательно расскажу.
— И няне? И деду, и Андрюше? Всем расскажешь, какой я
грозный? Дядька большой, толстый и меня испугался. Раз два, и убежал. Мама,
почему мы стоим? Пойдем к Арбату.
— Да, Мишенька, сейчас пойдем, — рассеянно ответила Таня и в
последний раз огляделась.
— Мама, ты что? — Миша дернул ее за руку. — Ты разве не
слышишь, я сказал: пойдем к Арбату! Почему ты совсем не радуешься, что я
запомнил улицу?
— Я радуюсь, ты молодец, — пробормотала Таня, шагнула
вперед, но вдруг остановилась.
К ним навстречу шла высокая молодая дама. Она шагала широким
мужским шагом, но при этом выглядела удивительно женственно. Белая шубка,
сапожки на высоких каблуках, вздернутый подбородок, гордая осанка, независимый
надменный вид — все в ней выдавало человека, не изведавшего ужасов военного
коммунизма.
— Добрый день, мадам Данилофф, — сказала она по французски.
Повеяло забытым, головокружительным ароматом дорогих духов.
У дамы было крепкое сухое рукопожатие, из под шляпки на Таню смотрели серые,
очень красивые и холодные глаза.
