— Нет, Петр Борисович, не можете.
— Почему?
— Видите ли, дело в том, что Макс… — она прикусила губу,
стала доставать сигарету.
Руки у нее задрожали, она выронила пачку. Савельев поднял,
дал ей прикурить.
— Ну, не молчите, пожалуйста! — взмолился Кольт.
— В склянке, которую передал Макс, была только одна доза, —
быстро проговорила Соня, стараясь не глядеть в глаза Петру Борисовичу.
— Только одна доза, — повторил Кольт и скорчился, сложился
вдвое от резкой боли.
— Что с вами? — тревожно спросил Савельев.
— Ничего. Не обращайте внимания. Сейчас пройдет. Значит,
препарата опять нет, и надо начинать все сначала. Но вы уверены, что старик
выживет? Уверены?
— Давайте не будем это обсуждать, от нас теперь уж ничего не
зависит, а вам нужно срочно лечь, — сказала Соня.
Петр Борисович сам не заметил, как оказался в гостиной на
диване, проглотил из рук Савельева пару таблеток. Соня накрыла его пледом и
ушла в спальню к старику.
Глава 8
Москва, 1922
В кабинете Бокия на письменном столе были разложены листы
бумаги, исписанные невозможно мелким почерком. Федор склонился над столом с
лупой в руке. Молчание длилось уже минут двадцать. Глеб Иванович курил, сидя на
подоконнике, и наблюдал за Федором.
— Все равно не верю, — произнес наконец Федор и аккуратно сложил
листки в стопку.
— Перестань, ты прекрасно понимаешь, что это правда.
Показания самой Элизабет Рюген, добытые нашим агентом и записанные с ее слов.
— Каким агентом?
— О, агент весьма ценный, незаменимый, — Бокий весело
подмигнул, — оперативный псевдоним Консолор.
Агапкин нахмурился, вспоминая перевод латинского слова. Он
знал, что разговор не продолжится, пока эта маленькая задачка не будет решена.
Глеб Иванович обожал озадачивать и ждал ответа, как строгий экзаменатор.
— Утешитель, — сердито выпалил Федор, — могу представить,
что это за утешение.
— Можешь представить? О, вряд ли. Он такой искусник, дамы в
его присутствии млеют, сходят с ума от нежности.
Бокий забавлялся, у него было отличное настроение, и Федор
не мог понять, чем так развеселило начальника спецотдела донесение агента
Утешителя. Вряд ли он стал бы радоваться очередной порции компромата на Таню.
Федору казалось, что в донесении нет загадок. Все чудовищно просто. Смертный
приговор Даниловой Татьяне Михайловне, и ничего больше.
В отличие от многих своих коллег Бокий не был кровожаден.
Недавно созданный по распоряжению Ленина спецотдел занимался шифровальным
делом, разработкой и применением техники в разведке и контрразведке. Эта служба
не использовалась ни при арестах, ни в следственных мероприятиях.
Глеб Иванович любил сложные интеллектуальные игры. Сутками
мог колдовать, придумывая и взламывая хитрейшие шифры. Революционное
переустройство мира было для него тоже чем-то вроде головоломки, самой увлекательной
из всех возможных.
Бокий долго молчал, с удовольствием наблюдая, как нервничает
Федор, но все-таки сжалился.
— Видишь ли, муж Элизабет старше нее на двадцать лет. Отто
Рудольф Рюген, норвежский ученый физик, друг Нансена, умнейший, добрейший старик,
а главное, весьма богатый. Правда, есть одна проблема, вроде бы ерундовая, но
для семейной жизни такая мелочь становится роковой.
— Глеб Иванович, при чем здесь Таня? — раздраженно перебил
Агапкин. — Вы занимаетесь этим Рюгеном, подложили в постель к его молодой жене
своего искусника-утешителя, но Таня при чем?
— Молодец, — Бокий кивнул и улыбнулся, — схватываешь на
лету. Таня была бы совершенно ни при чем, если бы Элизабет не захотела сделать
доброе дело. А как известно, нет доброго дела, которое осталось бы
безнаказанным. Особенно когда за него взялась такая вертихвостка, как Элизабет.
Правда, наказана будет не она, и это, конечно, несправедливо. Но в нашем
бренном мире справедливости мало, если она вообще существует.
— Это единственный экземпляр? — мрачно спросил Агапкин.
Он все еще держал в руках тонкую стопку.
— Пока да. Это сверхсекретная информация, я решил не
отдавать машинистке, — он наконец соизволил взглянуть в глаза Агапкину и
медленно, четко произнес: — Нет, Федя, даже не думай.
Но было поздно. Пальцы Федора быстро, ловко раздирали
бумагу. Через минуту глубокая медная пепельница наполнилась бумажными клочьями,
мелкими, как конфетти. Еще через минуту в пепельнице загорелся костерок. Бокий
даже бровью не повел. Молча, с интересом наблюдал эту сцену, только когда огонь
разыгрался слишком сильно, взял графин и залил костерок водой.
— Можете меня арестовать, — сказал Федор.
— Дурак, — Бокий покачал головой, — если я решу тебя
арестовать, мне твое дозволение не понадобится. Иди, вылей эту пакость в
сортир. И смотри, на ковер не пролей.
Когда Федор вернулся, Бокий сидел за столом и говорил по
телефону. Перед ним лежали листы с напечатанным текстом. Федор поставил на
место чистую пепельницу. Ему хватило быстрого взгляда, чтобы узнать то самое
донесение, рукопись которого он так мужественно уничтожил. Бокий, продолжая
разговаривать, перехватил его взгляд, шевельнул бровями, прикрыл листки ладонью
и принялся постукивать по ним длинными тонкими пальцами.
— Да, Владимир Ильич. Я понял. Постараюсь выяснить. Хорошо…
Непременно… Как вы себя чувствуете?
Он замолчал надолго, слушал, хмурился, улыбался, качал
головой. Наконец положил трубку и обратился к Федору, который стоял у окна,
смотрел в темное стекло.
— Сядь, успокойся. И пожалуйста, впредь старайся сначала
думать, а потом уж действовать. Не наоборот.
— Глеб Иванович, зачем вы устроили этот спектакль?
— Я? Ха-ха! Это ты устроил спектакль, я был благодарным
зрителем. Знаешь, я даже завидую тебе. Никогда ни в кого так не влюблялся,
чтобы жизнью рисковать.
— В революцию, — чуть слышно произнес Федор и закурил, — вот
в кого вы влюблены. Ради нее рисковали много раз.
— Спасибо, — хмыкнул Бокий, — звучит красиво. Не забудь,
прибереги это для речи на моих похоронах.
— Да, хорошо, — машинально кивнул Федор и тут же испугался,
прикусил язык.
Но Бокий только рассмеялся. Он редко смеялся так долго и
весело.
— Глеб Иванович, кто перепечатывал донесение? — спросил
Федор, выдержав паузу.
