— Я даже могу угадать кто, — Михаил Владимирович улыбнулся
под марлевой маской. — В секретариате Фотиева, тут Тюльпанов.
— Тихо, тихо, не кричите, — Редькин испуганно вздрогнул,
хотя Михаил Владимирович говорил шепотом, и за очередным взрывом хохота никто
их не мог услышать.
— Валя, неужели и вы трепещете перед горячим кавказцем
Кобой? Вот уж от вас не ожидал.
— Я не трепещу. Просто отдаю себе отчет, насколько он
опасен. К сожалению или к счастью, я очень остро чувствую людей. Нечто вроде
собачьего нюха на разные скрытые особенности. Это часть моей странной
профессии. Кстати, Коба вовсе не горячий. Он холодный, скользкий, как змея.
Меняет кожу, подобно змее, и атакует внезапно. Укус его смертелен, противоядие
найти трудно. Будьте с ним осторожны.
Михаил Владимирович открыл рот, чтобы задать следующий
вопрос, но голоса в операционной стихли, как по команде. Сестра Лена Седых
ввезла больного на каталке. Следом вошел Бокий, в халате, в маске и бахилах.
Больной, Линицкий Вячеслав Юрьевич, поляк сорока восьми лет,
поступил в хирургическое отделение сегодня утром в тяжелом состоянии.
Предстояла операция по поводу прободения язвы желудка. Операция сама по себе не
сложная, но Линицкому был категорически противопоказан общий наркоз. Без
операции он мог умереть в течение ближайших суток. От наркоза мог умереть
моментально, прямо на столе. Оба варианта не давали ему шансов. Правда, второй
был менее мучительным.
Через час после того, как больной поступил в отделение,
Михаилу Владимировичу позвонил Бокий. Линицкий служил в спецотделе, занимался
звукозаписывающими устройствами. Бокий очень дорожил им, как и прочими сотрудниками
с хорошим техническим образованием. Выслушав профессора, Глеб Иванович сказал:
— Стало быть, шансов никаких? Терять нечего? Ну что ж. Вот
он наконец, подходящий случай. Пусть начинают готовить его к операции. Вы тоже
готовьтесь. Мы будем у вас через тридцать минут.
Профессор не стал задавать вопросов. Это обсуждалось уже
давно. Бокий буквально бредил этим. Гипноз вместо наркоза. Валя Редькин в роли
анестезиолога.
Михаилу Владимировичу доводилось на фронте, во время
японской войны, ампутировать конечности и выковыривать осколки, используя в
качестве анестезии двести грамм спирта. Ему до сих пор в самых тяжелых кошмарах
снились крики тех раненых, их безумные глаза. Чудовищная боль превращала
человека в животное. Мало кто выдерживал. Теряли рассудок, погибали от болевого
шока.
Однажды в походный лазарет принесли молоденького солдата,
совсем мальчика, с очень сложными, множественными осколочными ранениями брюшной
полости. Нормальной анестезии не было. Спирт годился лишь для облегчения
предсмертных страданий. Оставалось смиренно ждать, когда мальчик заснет навеки.
Явился священник, причастил, соборовал, а потом вдруг возник пожилой унтер,
башкир. Он, скромно потупившись, предложил: «Дай-ка, доктор, я попробую его
заворожить. Авось заснет, ничего не почует, а ты осколки потихоньку вытащишь».
Склонившись над головой раненого, унтер принялся бормотать
что-то, водить руками, и действительно скоро мальчик крепко заснул. Операция
прошла успешно. Унтер исчез так же внезапно, как появился, только успел объяснить,
что этому делу его обучила бабушка. Михаил Владимирович искал его, хотел
забрать к себе в лазарет, но так никогда больше не видел, а позже узнал, что
унтер погиб в бою, на следующий день после той операции.
Между интеллигентным, отлично образованным Валей Редькиным и
темным башкиром унтером, плохо говорившим по русски, не было ничего общего. Но
сейчас, как и тогда, оставалось только верить. Если бы в памяти Михаила
Владимировича не сохранился тот загадочный случай, поверить было бы значительно
труднее.
— Наркоз меня убьет, умоляю, не надо, — бормотал Линицкий. —
Матка Боска, ксендза, позовите ксендза.
Он заплакал, заговорил по польски, чем вызвал недоумение у
веселых зрителей. Особенно смутила их просьба позвать ксендза.
— Вячеслав, брось, ты большевик, атеист, верный воин
революции, — попытался вразумить его один из присутствующих, молодой чекист по
имени Григорий.
— Езус Мария, крест! Прошу, панове! Дайте хотя бы крест! —
продолжал бормотать Линицкий.
Бокий быстро подошел, отстранил сестру, молодого чекиста,
достал из кармана халата маленькое католическое распятие и поднес к лицу
больного.
— Вот, смотри, Слава, я принес, так и думал, что ты
попросишь. Он будет здесь, с тобой. Ничего не бойся, держись.
Линицкий поцеловал крест, закрыл глаза, прошептал по польски
слова молитвы, потом посмотрел на Бокия.
— Глеб, спасибо. Слушай, не давай им меня, Глеб. Я умру от
наркоза.
— Не умрешь. Я тебе обещаю. Наркоз будет совсем другой,
безвредный. Валя тебе поможет уснуть. Главное, чтобы ты верил ему.
— Вале верю. Тебе верю, Глеб! О, Матка Боска, какая боль!
Зачем их столько здесь? Тюльпанов и Гришка пусть уйдут!
— Что значит — пусть уйдут? — возмутился Тюльпанов. —
Товарищи, объясните, что происходит? Ксендз, крест! Мы с вами вообще кто? Где
находимся?
— Мы с вами люди, — сказал Валя и оглядел присутствующих, —
находимся в операционной. Перед нами тяжелый больной. Посмотрел бы я на вас,
товарищ Тюльпанов, в его положении. Ваш эмоциональный настрой мне мешает. Буду
премного благодарен, если вы нас покинете.
— Я присоединяюсь к просьбе, — громко, жестко произнес
Михаил Владимирович. — Это, собственно, даже не просьба, а требование. Пусть
все лишние выйдут.
— Хорошо, Михаил Владимирович, как скажете, — Бокий кивнул,
глаза его сощурились, он улыбался под марлевой маской, — товарищи, пожалуйста,
покиньте операционную, не волнуйтесь, всю информацию о ходе операции вы
получите. Будет работать фонограф.
— Позвольте, я не понимаю! По какому праву вы тут
распоряжаетесь? — Тюльпанов явно терял самообладание, голос его взлетел до
визга. — Я должен присутствовать и буду присутствовать! На кой черт мне ваш
фонограф? Наверняка сломается в самый важный момент или запишется только треск
и шипение.
— Обижаете, — Бокий покачал головой, — всю нашу техническую
часть обижаете, и прежде всего Славу Линицкого. Это тем более неприятно и
только подтверждает, что вам следует выйти. Машинка — его оригинальная
разработка, по надежности и качеству превосходит фонографы Эдисона и рекордеры
Берлинера. Если бы не секретность, мы бы оформили патент, за это изобретение
можно получить огромные деньги в иностранной валюте.
— Хватит заговаривать мне зубы. Я должен видеть своими
глазами, слышать своими ушами! Я никуда не уйду!
