— Все благополучно. Фонограф там, в операционной, — ответил
Бокий, — ступайте, слушайте на здоровье.
— Хотелось бы не только запись, но и очевидцев услышать, так
сказать, из первых рук, — бойко встрял молодой чекист Гриша.
— Очевидцы устали, — Валя одарил всех любезной улыбкой. —
Настолько устали, что могут многое забыть и напутать. Другое дело фонограф. Я
бы на вашем месте поспешил обратиться к надежной, честной машинке.
Товарищи всем табуном отправились, наконец, в операционную.
Михаил Владимирович, Валя, Бокий вместе с больным на каталке проследовали
дальше, по коридору.
— Почаще бы так, одним только внушением, без всякой химии, —
сказал профессор. — Наркоз сам по себе дает столько тяжелых осложнений.
— Мечты, мечты, — Валя вяло махнул рукой. — Слушайте, я
сейчас умру на пару часиков, не пугайтесь, не трогайте меня, пожалуйста. Мечты,
мечты, где ваша сладость? Где вечная к ним рифма — младость? Уродов вроде меня
на свете мало, может, я вообще один такой.
— Почему же уродов? Наоборот, гениев, — сказал Бокий.
— А это не одно и то же? — Валя зевнул и, шатаясь, едва
переставляя ноги, ушел в ординаторскую.
Там, ни на кого не обращая внимания, рухнул на узкую кушетку
и заснул. Михаил Владимирович попытался разбудить его, чтобы отвести в свой
тихий кабинет, уложить на удобный диван. Ничего не вышло. Валя спал мертвым
сном. Пульс едва прощупывался. Сквозь веснушки просвечивала синеватая,
нехорошая бледность. Нос заострился, золотистые, длинные и прямые, как у
теленка, ресницы, прикрывали глубокие темные тени под глазами. До операции ни
бледности, ни теней не было. Его накрыли одеялом и оставили в покое.
В комнате шумели, громко разговаривали, курили. Явился
Тюльпанов. Он успел убедиться, что фонограф оборвал запись на самом интересном
месте, был взбешен, энергично тряс спящего, гудел ему в ухо, что необходимо
срочно составить подробный отчет об эксперименте, «оттуда» уже звонили, «там»
ждут. Валя не реагировал. Он проснулся ровно через два часа, умылся, выпил чаю,
съел ржаной сухарь и отправился навестить больного.
Линицкий лежал в отдельной палате. С ним сидели Михаил
Владимирович и Бокий.
— О, наконец! — возбужденно воскликнул Бокий. — Ты-то нам и
нужен, кроме тебя никто не разрешит наш спор.
Валя с порога почувствовал, что атмосфера накалена
необычайно, и удивился. Он надеялся, что профессору и чекисту хватит ума не
обсуждать то, что произошло в операционной. Оказывается, нет. У обоих эмоции
взяли вверх над здравым смыслом и элементарной осторожностью.
— Глеб Иванович, да поймите вы, я с вами не спорю, —
профессор устало вздохнул, — у вас своя точка зрения, у меня своя. В конце
концов, это вопрос веры и личного выбора.
Бокий был возбужден, на скулах выступил лихорадочный
румянец, глаза сверкали. Свешников, наоборот, совсем сник, говорил тихо, вяло,
сидел, сгорбившись по стариковски.
— При чем здесь вера? — Бокий встал и принялся ходить по
тесной палате. — Валя, объясни, пожалуйста, Михаилу Владимировичу, что под
гипнозом из глубины подсознания могут всплывать вовсе не реальные воспоминания,
а детские фантазии, сны, сказочные образы.
Валя сел на край койки, взглянул на Линицкого. Тот помотал
головой на подушке и прошептал:
— Расскажи, что со мной было. Я ничего не помню, не понимаю,
о чем они говорят.
— Они, вероятно, обсуждают твой странный лепет под гипнозом.
Разговор совершенно бессмысленный. Бред, он и есть бред. Что же обсуждать?
Бокий остановился напротив Вали, посмотрел на него
пристально сверху.
— Ты не слышал нашего разговора, ты только вошел.
— Хорошо, — кивнул Валя, — я готов выслушать.
— Профессор тут высказал совершенно абсурдную идею, будто
Линицкий когда-то подвергался гипнотическому внушению, — Бокий жестко
усмехнулся. — Профессор считает, что в одной из своих прошлых жизней Слава
состоял в таинственном ордене тамплиеров.
— Глеб Иванович, да бог с вами, — от изумления профессор
даже взбодрился, повысил голос. — Ничего подобного, ни о каких прошлых жизнях я
не говорил!
— Минуточку! Разве не вы изволили заметить, что тамплиеры
приносили клятву Бафомету?
— Ну да. Я просто вспомнил, откуда знаю это слово. Я читал в
одном историческом исследовании, что тамплиеров обвиняли в идолопоклонстве и
главным их идолом будто бы являлся этот самый Бафомет, который символизировал
отрубленную голову Иоанна Крестителя. Ему они клялись в верности во время своих
тайных ритуалов. Однако все это недостоверно, поскольку признания такого рода
были отчасти выбиты под пыткой, отчасти сочинены королем Филиппом Красивым,
главным гонителем ордена. Но о прошлых жизнях я не сказал ничего!
— Не сказали, так подумали! — Бокий развернулся к
профессору, положил ему руку на плечо.
Никогда еще Михаил Владимирович не видел доблестного чекиста
таким испуганным и нервным. Бокий сам затеял этот ненужный, скользкий разговор.
Сцена в операционной глубоко потрясла его, он пытался внушить не только
профессору, но и самому себе какую-нибудь логичную безопасную версию.
Лихорадочно искал иносказательные формулировки, путался, горячился. Только
сейчас, наконец, немного справился с волнением и медленно, четко повторил:
— Вы, дорогой мой Михаил Владимирович, подумали, что
большевик, материалист, герой революции товарищ Линицкий мог под гипнозом
повторить клятву Бафомету лишь в том случае, если в одной из своих прошлых
жизней он был тамплиером.
Несколько секунд они молча смотрели друг другу в глаза.
Линицкий и Валя тоже молчали. Рука Бокия все еще лежала у профессора на плече.
Михаил Владимирович чувствовал напряженную тяжесть и дрожь этой руки.
— Глеб Иванович, — произнес он мягко, с печальной улыбкой, —
у меня есть встречное предложение. Давайте считать, что я подумал прежде всего
о Вальтере Скотте. Большевик Линицкий в отрочестве увлекался его романами,
воображал себя рыцарем, читал все, что попадало под руку о средневековых
рыцарских орденах. Вот откуда всплыл злосчастный Бафомет.
— Оттуда, оттуда, — громко подтвердил Валя, — если кто и
подвергал нашего Славу тайному внушению, то это мог быть только сэр Вальтер
Скотт, давно покойный.
— Я не понимаю, о чем вы? — жалобно пробормотал Линицкий.
— Тебе и не надо понимать, — успокоил его Бокий, — ты лежи,
выздоравливай. Валя, пойдем, ты мне нужен. Михаил Владимирович, всего доброго.
Линицкий не мог слышать всего разговора, то и дело
отключался, проваливался в сон, но даже то, что он успел уловить, сильно
взволновало его.
