Жар сменился холодом. Петр Борисович увидел собственный
смутный неподвижный силуэт издалека, откуда-то сверху. Во мраке он мог
разглядеть свое лицо, удивительно похорошевшее. Лоб стал выше, глаже, нос
заострился. Черты утончились, облагородились. Глаза были закрыты. Ворот
белоснежной крахмальной сорочки аккуратно облегал шею. «Что? Что со мной?»
Ответ последовал моментально. Незнакомый голос у самого уха
спокойно произнес: «Ты умер, Петр». И только после долгой паузы, наполненной
изумлением, осознанием, ужасом, тот же голос вдруг насмешливо добавил: «Ты умер
бы от вливания, после семи дней невыносимых мучений».
Кухню залило волной реактивного гула, ветер засвистел, надул
штору, с холодильника слетели какие-то бумажки, закружились. Хлопнула форточка.
Петр Борисович обнаружил, что стоит в дверном проеме и держит тяжелый поднос.
Рубашка под пиджаком мокрая, пот заливает глаза, от слабости дрожат колени.
— Ну, что с тобой случилось? — спросил старик, когда он
вернулся наконец в кабинет.
— Ничего, — Кольт поставил поднос на венский стул, служивший
журнальным столиком, и упал в кресло, — что могло случиться на кухне за десять
минут?
— Тебя не было полчаса. Ты вернулся весь мокрый и бледный.
Сварить кофе — не такая тяжелая работа, чтобы переутомиться и вспотеть.
Мобильник у тебя выключен, телевизора и компьютера там нет, никаких плохих
новостей ты узнать не мог.
— Сердце прихватило, — сказал Кольт, — я действительно
переволновался сильно из-за тебя. Стало быть, ты совершенно не рад, что жив,
что ноги задвигались?
— Не знаю. Ноги болят, раньше я их не чувствовал. К тому же,
понимаешь, я соскучился по нескольким людям. Я их люблю и очень хотел бы
повидать. Они там, а я остался здесь, с тобой.
Кольт вскинул голову, прищурился.
— Ты уверен, что там возможно кого-то повидать?
— Я это знаю.
— Откуда?
— Что ты хочешь услышать, Петр?
— Правду и только правду. Я прагматик и материалист.
— Сочувствую, — старик развел руками, — ничем помочь не
могу. Ты кофе когда-нибудь нальешь? Он остыл уже.
— Да, извини, — Кольт спокойно разлил кофе по чашкам.
Руки и колени перестали дрожать, голова больше не болела и
не кружилась. Он кинул в рот маленькое шоколадное печенье, прожевал и спросил:
— Когда ты отпустишь Соню?
— Я не держу ее, она может лететь в Вуду-Шамбальск хоть
завтра. Но есть проблема. Я, хотя и начал передвигаться сам, но пока вряд ли
могу обойтись без посторонней помощи. Капитану сиделке больше доверять не
стоит. Пускать сюда нового человека совсем не хочется.
— Не вижу проблемы. С тобой останется Савельев.
— Ни в коем случае. Савельев полетит с ней.
— С какой стати? Я дам ей отличную охрану.
— Савельев полетит с ней, — повторил старик, — а здесь, со
мной, останется Зубов. Ты будешь приезжать. Я уже не такой беспомощный, нет
нужды в круглосуточном дежурстве.
— У них роман, что ли? — спросил Кольт небрежно.
— Молодец, — усмехнулся старик, — снизошел, небожитель,
обратил свое державное внимание на простых смертных.
— У тебя обо мне какое-то пошлое, стереотипное
представление. Ну, так что там у них?
— Роман. Только они сами пока об этом не догадываются.
— Он женат?
— Был. Развелся год назад. Ладно, это не наше дело. Ты вот
лучше объясни, почему в тот день, когда у меня случился приступ, ты приехал так
поздно?
— А ты бы хотел, чтобы я приехал раньше?
— Конечно. Что же тебя задержало?
— Переговоры с Тамерлановым.
— Вот это интересно. Давай рассказывай.
— Он предлагает вкладывать деньги в ПОЧЦ.
— Куда?
— В Партию общечеловеческих ценностей. Решил бороться за
нравственность. На самом деле хочет иметь новое парламентское лобби.
Агапкин слушал, не перебивая. В конце рассказа Кольту
удалось довольно живо описать, как странно, непроизвольно шевелилось лицо
губернатора. Он даже попытался изобразить нечто в этом роде, сморщился,
задвигал бровями, челюстями, надул щеки, энергично вытянул и втянул губы.
Старик резко одернул его.
— Прекрати! Никогда так больше не делай!
— Почему? Разве у меня плохо получается?
— У тебя получается слишком хорошо, — сказал старик, — это
странно, потому что с тобой еще по настоящему не работали.
Петр Борисович не услышал. Он смеялся. Маленький актерский
этюд окончательно взбодрил и развеселил его. Физиономические метаморфозы, так
напугавшие его во время переговоров, теперь казались уморительным и безобидным
клоунским кривлянием, а то, что произошло на кухне, — результатом нервного
переутомления, и только. Кольт смеялся, дергался от смеха, стал икать.
— Прекрати! — испуганно крикнул старик.
Кольт махнул рукой, засмеялся громче. Старик вцепился в
подлокотники, медленно поднялся, держась за спинку кресла, за край письменного
стола, сделал несколько шагов.
— Эй, ты куда? — давясь смехом, спросил Кольт. Вид
ковыляющего старика в черной шапочке и сине-белых кроссовках показался ему
настолько потешным, что он чуть не задохнулся от смеха. Агапкин, пыхтя,
добрался до буфета, налил воды в стакан и плеснул Кольту в лицо.
Петр Борисович вздрогнул, фыркнул, перестал смеяться, но
продолжал икать. Старик вытер ему лицо платком, остаток воды насильно влил в
рот и только после этого вернулся в кресло.
— Что ты себе позволяешь? — хрипло спросил Кольт.
— Плохо дело, Петр, — жестко произнес Агапкин. — Сколько
времени ты проводишь в Интернете, читая гадости о самом себе?
— Да нисколько, я больше не занимаюсь этим.
— Врешь. Тебя тянет туда, каждый день, полчаса, а то и час,
ты бродишь по виртуальному террариуму и даешь себя кусать разным ядовитым
гадам. Это превратилось для тебя в тайный ритуал.
— Ерунда, просто я устал.
— Еще бы, конечно, устал. Ты, Петр, подсел на эту пакость.
Они все рассчитали правильно. Многие годы ты старался держаться в тени.
Скромником тебя не назовешь, скромник не сумел бы нажить такое состояние. Ты
тщательно оберегаешь свою личную жизнь от посторонних глаз, хотя в ней нет
ничего ужасного, ничего, что нужно скрывать. Ты относишься к своей репутации
весьма трепетно. Тебе небезразлично мнение окружающих, оно волнует тебя, твоя
самооценка чрезвычайно зависит от того, что о тебе говорят, пишут, думают. Хотя
ты пытаешься это скрыть, играешь в независимость. Ты заглотнул их наживку,
Петр.
