— Не надо врать себе, Надя. Да, чтобы партия не потеряла
душу, веру и волю к борьбе, мы должны изображать перед ней возврат к меновой
экономике, к капитализму как некоторое временное отступление. Но себе врать не
надо. Себе мы должны отдать отчет. Попытка не удалась.
— Почему? Объясни почему? — Крупская не повышала голоса, но
казалось, что она кричит. — Мы взяли власть и почти пять лет удерживаем ее. Мы
победили в Гражданской войне. Мы строим новое государство, новое общество,
выводим новую породу совершенного человека, свободного труженика.
— Брось, Надя, — Ленин поморщился и махнул рукой. — Взяли,
победили! Какой ценой? Ради чего? Мы сами не знаем, что строим и какую породу
выводим. Так вдруг переменить психологию людей, навыки их вековой жизни нельзя.
Можно попробовать загнать население в новый строй силой, но вопрос еще,
сохранили бы мы власть в этой всероссийской мясорубке.
Повисла тишина. Крупская продолжала смотреть на мужа, но
больше не щурилась. Глаза выкатились из орбит, губы задрожали.
— Володя, перестань, пожалуйста, — прошептала она, закрыла
лицо руками и прогудела сквозь ладони: — Володя, мне страшно.
Мария Ильинична, все это время молчавшая, вдруг встала,
резко отодвинула стул и вышла.
— Мане тоже страшно. Всех я напугал, — вождь виновато
вздохнул и как ни в чем не бывало опять принялся за кашу.
Федор есть не мог. Он застыл и слушал. В очередной раз Ильич
ясно и недвусмысленно признавал свое полное фиаско.
«Что же это? — думал Федор. — Прозрение, раскаяние?»
Очень хотелось ответить: да. Но Федор отлично понимал, что
завтра вождь будет говорить и делать нечто совершенно противоположное
сегодняшним разумным печальным речам.
Михаил Владимирович еще в восемнадцатом заметил, что есть
два отдельных существа. Чудовище Ленин и человек Ульянов. Чудовище использует
человека в своих планетарных целях, и скоро от Ульянова останется только
мертвая оболочка. Медицина бессильна. Возможно, очень давно ребенка Ульянова
сумел бы спасти какой-нибудь старец, святой чудотворец, отчитать по церковному
канону, изгнать беса. Но не случилось. А теперь уж поздно.
«Нет. Не прозрение, не раскаяние. Игра. Человек изредка
дразнит чудовище, играет в непокорность, — подумал Федор. — Крупская знает,
потому такая бурная реакция. Конечно, она никогда, даже про себя, не произнесет
слово „бес“. Воинствующая атеистка, она называет то, что сидит в ее муже,
идеей, доктриной, великим учением. Но слова не меняют сути».
Федор низко опустил голову и разглядывал тонкую затейливую
мережку на скатерти. Рядом стоял пустой стул Марии Ильиничны. Вождь был прав,
когда сказал: «Мане тоже страшно». Да, страшно, однако по другому, не так, как
Крупской. В отличие от жены, сестра сохранила остатки нравственного чувства и
здравого смысла. Для жены слова вождя крамола, ересь. Для сестры они правда.
Она давно уж все поняла, но панически не желает признавать и формулировать.
За столом опять воцарилась тишина. Ее нарушил лишь шорох
газеты, которую демонстративно развернула Крупская. Ильич, покончив с кашей,
кликнул горничную, попросил чаю. Федор все так же сидел, опустив голову, не мог
шевельнуться и вдруг кожей почувствовал пристальный взгляд Крупской. Она
смотрела на него из-за газетной страницы. Когда он поднял лицо и встретился с
ней глазами, она спокойно произнесла:
— Федя, голубчик, пожалуйста, разыщите Марию Ильиничну. Ей
уже два дня нездоровится. Нам с Володей не признается, что у нее болит. Может,
с вами поделится?
Федор нашел ее на балюстраде. Она курила, кутаясь в
старушечью теплую шаль, и даже не повернула головы, когда он подошел и встал
рядом.
— Владимиру Ильичу значительно лучше, — сказал он, глядя на
грубый курносый профиль.
Лицо Марии Ильиничны было безнадежно некрасиво, что-то
лягушачье проглядывало в чертах. «Лягушка, которая никогда не превратится в
царевну», — с жалостью подумал Федор и заметил, что рука с папиросой мелко
дрожит, нос покраснел, глаза мокрые.
— Мария Ильинична, замерзнете, простудитесь. Идемте в дом
или я принесу вам плед.
— Вчера был Сталин, — произнесла она глухим бесстрастным
голосом, — они с Володей закрылись в комнате, говорили часа два, о чем,
неизвестно. На прощанье, как всегда, расцеловались. Потом Сталин отвел меня в
сторонку и сообщил, что Володя боится паралича, беспомощности, не желает
мучиться, просит втайне от всех принести ему цианистый калий.
Москва — Вуду-Шамбальск, 2007
Маленький частный самолет болтало, крутило в воздухе, как
лодочку в открытом море при пятибалльном шторме. Петру Борисовичу стало плохо.
Кроме Савельева, летели еще двое сотрудников службы безопасности, и все
суетились вокруг Кольта. Сначала его тошнило, потом он стал жаловаться на
сердце. В хвосте имелся вполне удобный диван, со специальной системой ремней
безопасности. Кольт согласился лечь, но не желал пристегиваться и постоянно
скатывался.
Соня сидела впереди, слышала тихие, терапевтически спокойные
голоса Димы, охранников, стоны и брань Кольта. На прощанье Агапкин шепнул ей,
что у Кольта совсем плохо с нервами. Она не придала этому значения. Петр
Борисович никогда не отличался особенным тактом и терпением. Но сейчас он вел
себя как помешанный, орал, матерился, бился в истерике.
Соня пыталась отвлечься, не слушать. Ей была видна кабина
пилота, разноцветные огоньки на пульте управления, крупные ослепительные звезды
в темном небе, сизые, со стальным отливом, облака внизу, такие плотные, что они
казались твердью, холмистым ландшафтом какой-то чужой, мрачной планеты. По
ландшафту прыгала маленькая четкая тень самолета, очерченная ободком лунного
света.
На откидном столике стоял открытый ноутбук, подарок Федора
Федоровича. Старик выбрал и заказал по Интернету тонкую, легчайшую, но весьма
мощную машинку, вручил Соне перед отлетом и сказал, что внутри она найдет много
интересного.
Соня включила ноутбук, как только самолет набрал высоту, и
обнаружила, что Агапкин закачал туда расшифрованные материалы экспедиции
двадцать девятого года, мемуары Никиты Короба, большое исследование о художнике
и алхимике Альфреде Плуте с иллюстрациями, какими-то схемами, примечаниями.
Была отдельная папка, названная «Дед» с посланиями из Зюльт-Оста. Дедушка почти
каждый день отправлял для нее письма на электронный адрес Агапкина.
В качестве заставки на рабочий стол Федор Федорович поместил
улыбающуюся щенячью морду, очень удачную фотографию Мнемозины.
Соня пробовала читать, но из-за сильной болтанки не могла.
Дима, уложив наконец несчастного Кольта, сел рядом с Соней.
— Как ты? Не тошнит? Уши не закладывает?
