На полу валялось несколько разбитых чашек. Медленно
покачивалась верхняя дверца буфета.
— Вылезай, чудовище! В ответ ни звука.
— Считаю до трех. Учти, я знаю, где ты. Если сию минуту не
вылезешь, запру тебя в клетке. Один, два…
Между дверцами показалась бежевая обезьянья мордочка в
золотистой гриве. Мармозетка сидела на верхней буфетной полке и что-то быстро
жевала.
— Ждешь, когда скажу три? — сурово спросил профессор. —
Обжора, ты и так их лопала, сколько хотела. Не можешь успокоиться, пока все не
доешь? Тебе сушеные яблоки дороже свободы?
Марго перестала жевать, вытянула губы трубочкой, помотала
головой, элегантно спрыгнула профессору на плечо, прижалась к его шее, жалобно
запищала. В кулачке она держала ломтик яблока и пыталась запихнуть его
профессору в рот.
— Отстань, лицемерка, — сказал Михаил Владимирович и вышел с
пристыженной Марго на плече.
Федор отправился на кухню, за веником и совком, собрал
осколки. Через минуту профессор вернулся, сел в кресло. Обезьянка перебралась с
плеча на колени, ткнулась носом ему в руку.
— Ладно, все, — он потрепал золотистую гривку, — твое
счастье, что Миша не проснулся.
Обезьянка подпрыгнула, захлопала в ладоши. Лампа
подсвечивала золотистую шелковую гривку, большие карие глаза сияли.
— Проклятое зелье? — спросил Федор.
— Да. Эффект поразительный. Мне принесли полутрупик. А
теперь посмотри на нее. Я не встречал более жизнерадостного, ласкового и
разумного существа.
Марго всплеснула лапами, похлопала себя по груди. Длинные
мягкие губы растянулись в гордой улыбке.
— Можно подумать, ты понимаешь, о чем мы говорим, —
обратился к ней Федор.
Марго закивала в ответ, скорчила смешную рожицу, издала
тонкий мелодичный звук.
— Она все понимает. Настолько, что прячется от товарища
Гречко, не показывается, когда он приходит, — сказал профессор, — впрочем, он
давно уж догадался.
— На то он и оракул, — усмехнулся Федор, — думаете, это
опасно?
— Я устал бояться, Феденька. Я вообще очень устал. У меня
большие проблемы с Андрюшей.
— Что случилось?
— Все то же, — профессор сморщился и махнул рукой, — в среду
явился пьяный. Видишь ли, учиться больше не желает, поскольку в советской школе
все равно ничему не учат. Решил сам зарабатывать на жизнь. Малюет афиши и
декорации для какого-то театра. Связался с актеркой.
— Театральный художник — хорошая профессия, — неуверенно
заметил Федор, — поработает, потом поступит во Вхутемас. Да и актерка тоже не
беда. Андрюше семнадцать. Первая любовь.
— Брось, Федя, актерке за тридцать. Она замужем, Андрюша для
нее игрушка, собачонка. А главное, он пьет, понимаешь, от него слишком часто
пахнет спиртным.
— Давайте сводим его на экскурсию в дом скорби, пусть
полюбуется на алкогольную деменцию и белую горячку, — предложил Федор.
— Таня пыталась. Он не хочет. Она однажды уже водила его в
морг, чтобы привести в чувство. Помнишь, пару лет назад он впал в кошмарный
нигилизм, хамил всем, даже няне?
— Конечно, помню. Поход в морг тогда подействовал сильно. Он
опомнился, понял, как хрупка жизнь.
— Он был младше, а сейчас считает себя взрослым, зрелым
мужчиной. И не может простить Тане ту шоковую терапию. Заявил, что выпивает
исключительно потому, что ему до сих пор снятся трупы.
Марго дернула профессора за рукав, соскочила с колен и
умчалась.
— Кажется, они вернулись, — профессор поднялся, — сегодня
премьера в этом театре, Таня решила сходить посмотреть.
Таня сидела в прихожей на стуле, расшнуровывала высокие
ботинки.
— Узел. Не могу. Проклятые шнурки. Отвратительные ботинки, —
пробормотала она.
Федор поцеловал ее в макушку, опустился на корточки,
принялся помогать ей.
— Ты одна? — удивленно спросил Михаил Владимирович.
— Будь добр, папа, принеси ножницы.
— Не надо, я уже распутал, — сказал Федор, стянул ботинок с
ее ноги и принялся расшнуровывать второй.
— Спасибо, Феденька. Папа, ну что ты так смотришь? Да, я
одна. После премьеры была вечеринка. Я пыталась увести Андрюшу домой.
Бесполезно. А спектакль оказался не так уж плох. Современная фантазия на тему
«Бесприданницы» Островского. Довольно забавно. На сцене, на заднем плане,
постоянно маячили волжские бурлаки. Массовка, человек двадцать. Иногда они
громко стонали и пели «Дубинушку». Я все думала, зачем они? Только отвлекают от
основного действия. В финале эти несчастные наконец прояснились. Когда Карандышев
выстрелил в Ларису, зазвучал «Интернационал», бурлаки разбежались по сцене,
стали выкрикивать революционные лозунги и колотить купцов.
Марго запрыгнула к Тане на плечо и погладила ее лапой по
щеке.
— Он хотя бы сказал, когда вернется? — спросил Михаил
Владимирович.
— Он сказал, что уже взрослый и хватит относиться к нему как
к младенцу. Она, эта Айрис, разумеется, играла Ларису. Играла замечательно. Она
прима, очень талантливая и красивая. Луначарский покровительствует ей, лично
присутствовал на премьере.
— Да, Андрюше с наркомом просвещения соперничать трудно, —
тихо заметил Федор.
— Там не только нарком. Еще какие-то важные большевики,
пара-тройка известных поэтов. Американец, очень богатый торгаш. Между прочим, и
муж есть, режиссер.
— При чем здесь Андрюша?
— Андрюша бегает за папиросами. Айрис называет его Дрю.
Папа, я не знаю, может, он должен переболеть этим? Ты ведь тоже в семнадцать
лет влюбился в какую-то балерину.
— В танцовщицу из кафешантана. Однако я не пил и не бросал
гимназию.
— Ну, значит, ты был лучше. Давай попробуем оставить его в
покое.
— Ладно. Поговорим после. Федя завтра уезжает в Германию, он
пришел попрощаться.
Чай пили молча. Таня быстро ушла спать.
— Что ты думаешь об этом странном человеке, Кобе? — спросил
Михаил Владимирович, когда они остались вдвоем.
— Не вижу в нем ничего странного. Он тусклый, никакой.
Троцкий — Цезарь, Бонапарт, надменный и тщеславный. Каменев, Зиновьев, Рыков —
лукавые царедворцы, помешаны на интригах. Бухарин — шут, инфантильный
неврастеник. Луначарский — Нерон, художественная натура, покровитель муз.
