Она опять кивнула.
— Чем вы станете тут заниматься? — продолжил Кольт. — Вы
умрете со скуки. Выстроить здесь для вас новую лабораторию я уже не сумею. Да и
что толку? Препарата нет. Единственный шанс — степь, развалины.
Разговор пошел по второму, по третьему кругу. Несколько раз
выходили курить на открытую веранду. Ветер бил в лицо, гасил зажигалки. Кольт
удалился в туалет.
— Зачем тратить столько слов? Я же не сказала нет, — тихо
заметила Соня, оставшись наедине с Зубовым.
— Но и согласия своего вы никак не выразили.
— Разве? Я же все время кивала.
— Сонечка, вы только не обижайтесь, может, вам нужна помощь
психолога?
— Ага. Психиатра. Я, разумеется, свихнулась после всех
приключений.
— Так и знал, что обидитесь. Ну, ладно, простите. А как
насчет отдыха на теплом море? Канарские острова, Тенерифе. Вы же нигде не
бывали.
— Отличная идея. Петр Борисович оплатит. Это будет очередной
аванс, в счет будущих побед.
— Перестаньте, очнитесь, вы как будто под гипнозом, вы
похожи на унылую сомнамбулу. Ну, что они с вами сделали, Соня, что?
— Интересно, а бывают веселые сомнамбулы? — спросила Соня и
подумала: «Хотела бы я сама понять, что они со мной сделали. Да, конечно,
вначале они меня усыпили, вкололи какую-то дрянь, но с тех пор прошло много
времени, и потом уж никто пальцем не тронул. Разве что доктор Макс считал пульс
и стукал по коленкам».
— Соня, у вас депрессия. Вам нужно как-то встряхнуться,
начать жить и работать, — сказал Зубов, тревожно глядя ей в глаза.
— Иван Анатольевич, не волнуйтесь, я справлюсь, — она
заставила себя улыбнуться. — Просто мне действительно тяжело расставаться с дедом.
Все-таки ему девяносто.
— А вот у нас и третий замечательный довод, — послышался
позади бодрый голос Кольта.
«Те, кто похитил меня, тоже приводили этот довод», — хотела
сказать Соня, но промолчала.
В Москву из Гамбурга летели втроем. Кольт спал. Зубов сидел
рядом с Соней, пытался разговорить ее, но не сумел и хмуро уткнулся в газету.
«Бедняга, он устал от меня. А как я от себя самой устала,
словами не выразить», — подумала Соня, глядя в темный иллюминатор.
— Сколько дней вам нужно, чтобы прийти в себя? — спросил
Зубов на прощанье возле двери ее московской квартиры.
— Не знаю.
— А кто знает?
— Никто.
— Ладно. Сегодня пятница. Я позвоню вам в понедельник.
Больше всего на свете ей хотелось, чтобы ее оставили в
покое. И вот он, долгожданный покой. Пустая тихая квартира. На кухонном столе
записка.
«Ура! Утвердили на роль вертухая (со словами!!!) в ист.
сериале про репрессии. Лечу на Соловки. Авось прославлюсь (если не сопьюсь).
Целую тебя нежно, люблю очень. Твой Нолик».
Школьный дружок, верный Арнольд, часто приходил сюда,
возможно даже ночевал, и тщательно вылизал квартиру, что было совсем на него не
похоже. Большего неряхи и разгильдяя Соня в жизни не встречала.
«Может, выйти за него замуж? — подумала Соня. — Он будет
любить меня очень, целовать нежно. Чистота и порядок говорят сами за себя. Они
просто кричат о глубоких и серьезных чувствах Нолика. Он ради меня готов
жертвовать собой. Что же мне еще нужно? В тридцать лет пора уж иметь семью,
родить ребенка. Я вполне могу вернуться в свой НИИ, работать над докторской.
Все материалы готовы, остается только сесть и писать. Мы с Ноликом хорошая
пара. Он актер, я ученая дама, биолог. У нас должен получиться удивительный
ребенок, если, конечно, Нолик пить не будет».
Перед глазами замелькал ряд идиллических картинок. Круглая
добродушная физиономия Нолика в тот волшебный миг, когда она скажет ему: все,
Арнольд, я решилась, мы женимся. Сама эта женитьба, застолье в каком-нибудь
дешевом ресторане на окраине. Крики «горько», салат оливье и заветренная
буженина. Пунцовые щеки и поджатые губы Раисы Андреевны, мамы Нолика. Вот уж
кто Соню никогда не полюбит. Впрочем, это пустяки. Главное — сам Нолик. Разве
плохо будет жить с ним под одной крышей, спать в одной постели? А потом придет
счастье, Арнольдович или Арнольдовна, гениальный обожаемый младенец, не важно,
какого пола.
Соня довольно ясно представила себе все, кроме самого
главного — ребенка. Вместо трогательного детского плача она услышала крики
чаек, плеск волн и мгновенно почувствовала такой холод, что пришлось достать из
шкафа второе одеяло.
«Вы не сумеете вернуться в мир профанов. Вы слишком много
знаете о жизни, чтобы просто жить. Хотите вы или нет, но вы уже с нами. Вы одна
из нас. Все это замечательно изобразил господин Гете в „Фаусте“, перечитайте на
досуге».
Соня повернулась к стене, уткнулась в подушку, но в полной
темноте, сквозь сжатые веки, все равно видела лицо Эммануила Хота, узкое,
темное, изрытое оспинами. Древний магический прием — вырезание следа из земли.
Овальный кусок глинозема — вот что такое лицо Хота.
Они именуют себя имхотепами. Они действительно знают о жизни
слишком много, чтобы просто жить. Но может, совсем наоборот: они ничего не
знают? Их мир иллюзорен, холоден и мертв. Они верят, что сохранить вечную
молодость может лишь тот, кто никого не любит. А это есть смерть.
За окном взвыла сирена, звук нарастал, приближался. Соня
встала, отдернула штору. Замелькали синие отблески мигалки. По переулку
промчалась «скорая». Когда вой затих, Соня услышала, что звонят в дверь.
Было воскресенье, десять часов утра. Взглянув в глазок, она
увидела доктора Макса.
— Соня, откройте, умоляю, — сквозь дверь голос его звучал
вполне отчетливо, — нам нужно поговорить.
Когда люди Зубова забирали Соню с борта яхты Эммануила Хота,
доктор Макс преградил путь, у него в руке был пистолет, и прощание получилось
нехорошим.
«Ты не уйдешь, Софи. Ты должна найти ответ, это твой долг,
твой крест. Ты не можешь все бросить и забыть. Цисты у нас. У тебя ничего не
осталось», — так, кажется, он сказал.
Из всех обитателей проклятой яхты он единственный говорил по
русски и был похож на живого человека. Соне даже стало жалко доктора Макса,
когда кто-то из людей Зубова схватил его сзади за ноги и повалил.
И вот теперь он стоял за дверью ее московской квартиры,
умолял впустить. Свет снаружи, на лестничной площадке, был достаточно ярким,
чтобы даже сквозь глазок заметить, как доктор Макс похудел, осунулся, какой он
бледный и несчастный.
