Кожаный глухо матерился, пытался развернуться, вырвать руку.
Кружку он выронил, вода пролилась, сапог его заскользил по мокрому полу, он
потерял равновесие.
— Да возьмите же его, нет сил держать, или я вывихну ему
сустав, — сказал Михаил Владимирович.
— Товарищ Уфлис, — спросил один из чекистов, мальчик не
старше восемнадцати, — что нам делать, товарищ Уфлис?
— Это контрреволюция, мать твою! Шлепни гада! Пли! —
прохрипел Уфлис.
Он бы вырвался, но осмелевший фельдшер схватил его за левую
руку. Сестра кинулась к двери, чтобы вызвать больничную охрану, однако чекисты
преградили ей путь.
— Сию минуту отпустите товарища Уфлиса! — крикнул второй,
постарше. — Вы за это ответите!
— Чем мы занимаемся? Тут человек истекает кровью, надо срочно
оперировать, а приходится усмирять пьяного негодяя, — сказал Михаил
Владимирович, — отпустим его, он станет драться.
— Не стану, — прохрипел Уфлис, — не трону вас, обещаю. Но
если не спасете ее, я вас убью.
Михаил Владимирович отпустил его руку, ни на кого не глядя,
подошел к раненой. Она была в сознании, но пульс едва прощупывался.
— Больно. Дайте пить, пить, — повторяла она и облизывала
белые сухие губы.
— Готовьте третью операционную. Нужен рентгеновский снимок,
но времени нет. Мы ее теряем.
В приемный покой вошли Бокий, Редькин, с ними три
красноармейца из больничной охраны.
Михаил Владимирович поздоровался и спросил:
— Где вы были раньше? Я же просил не пропускать сюда никого
с оружием.
— Глеб, они не давали ей пить, она просила воды, они не
давали, нарочно, а твой хваленый профессор мне руку вывихнул, тут в госпитале
белогвардейское гнездо, это заговор, — сказал Уфлис.
— Лучше бы он тебе ее вообще оторвал. Йозас, ты кретин. При
ранениях в живот пить нельзя. Все, мое терпение кончилось, ты арестован.
Уведите его!
Пока Михаил Владимирович готовился к операции, Тюльпанов
успел рассказать свистящим шепотом, что чекист Уфлис прославился своими
зверствами в Крыму, вместе с Белой Куном и Землячкой пытал и расстреливал сотни
людей, женщин, детей, стариков. Он маньяк и садист.
— Меня просто парализовал страх, и фельдшера, и сестру. А вы
вот не знали, кто он, и смело бросились в бой. Карасева Аделаида, раненая,
любовница его, тоже, между прочим, участвовала в расстрелах и пытках. Чекистка
Ада, зверь в прелестном женском обличии. Вот вы потом непременно поговорите о
таком безобразии с Владимиром Ильичем, кого держит в своем аппарате Феликс
Эдмундович.
— А что ж сами не поговорите? — спросил профессор.
— Куда мне! Из всех докторов Владимир Ильич только вас
одного теперь слушает, вам одному доверяет.
Тюльпанов покашливал, вздыхал, напряженно топтался рядом,
пока Михаил Владимирович мылил руки. Он явно хотел сказать что-то еще, но не
решался. Сестра Лена Седых принялась завязывать на профессоре многочисленные
тесемки.
— Да, вот что, — изрек наконец Тюльпанов, — я, с вашего
позволения, на этот раз присутствовать не буду. Голова побаливает. Нервы совсем
никуда, знаете ли, сильно переживаю, если больные мрут на столе. Сразу давление
повышается, тахикардия. А тут у нас случай, сами понимаете, фактически
безнадежный. Ну-с, желаю удачи.
— Боится Уфлиса. Вдруг летальный исход? — шепнула на ухо
профессору Лена.
В операционной все было готово. Валя Редькин начал свою
работу. Золотая луковица покачивалась перед лицом раненой, голос звучал
спокойно и ласково.
— Ада, у тебя ничего не болит, тело тяжелое, расслабленное,
ты хочешь спать, тебе не нужно бороться со сном, сон целебный, глубокий. Один,
два, три. Я досчитаю до ста, и ты заснешь. Веки тяжелеют, слипаются, дыхание
ровное. Четыре, пять, шесть. Сосредоточься на маятнике. Ада, твои сосуды
сужаются, берегут, не выпускают кровь.
— Кровь, — тихо повторила Карасева.
— Семь, восемь, девять. Ни о чем не думай, ничего не бойся.
Десять, одиннадцать, двенадцать. Дышим вместе. Медленный глубокий вдох. Легкие
наполняются воздухом. Тринадцать, четырнадцать, пятнадцать. Выдох. Ты качаешься
на волнах. Вода прохладная, нежная. Шестнадцать, семнадцать, восемнадцать. Море
забирает боль, утешает, баюкает измученное тело.
— Тело, — повторила Карасева.
Глаза ее закрылись, анестезиолог проверил болевые рефлексы и
сообщил, что они отсутствуют. Пульс ровный, хорошего наполнения.
Валя убрал луковицу, продолжал говорить и считать, все тише,
невнятней.
— С Богом, — сказал Михаил Владимирович.
Только зажав несколько крупных брюшинных вен, удалось
остановить кровотечение. Пуля застряла в брюшной полости, у ворот селезенки.
Сама селезенка не пострадала.
— Повезло, — прошептала сестра Лена Седых, — авось
выкарабкается.
В следующее мгновение торсионный пинцет едва не выпал из ее
руки. По операционной пополз странный звук, глубокий гул. Он был вовсе не
громкий, но такой жуткий, что на лбу сестры выступил холодный пот, а отдыхавший
в углу анестезиолог Иван вскрикнул: «Господи, помилуй!» — и перекрестился.
Гул издавала раненая, он не имел ничего общего с
человеческим и тем более женским стоном. Казалось, внутри нее вибрирует басовая
струна гигантского музыкального инструмента. Михаил Владимирович почувствовал,
как дрожит тело раненой. Сначала он подумал, что эта дрожь мерещится ему, но
рядом раздался испуганный шепот Лены:
— Судорога?
— Нет. Не похоже. Какая-то вибрация, — пробормотал
профессор.
Гул продолжался, монотонно, уныло, на одной басовой ноте. К
нему присоединился тихий мерный звон инструментов в лотке.
— Землетрясение, что ли? — с нервным смешком спросила Лена.
— Тяжелый грузовик под окнами проехал, — робко предположил
Иван.
Михаил Владимирович на мгновение оторвал взгляд от
операционного поля, увидел глаза над белыми масками, понял, что никто не верит
в утешительные версии землетрясения, грузовика. Никто ничего не понимает, и
всем страшно.
Пулю никак не удавалось извлечь. У профессора ныла правая
рука, слишком долго и сильно пришлось держать запястье Уфлиса. Пуля ускользала,
пряталась в рыхлых тканях брюшины, опять выныривала, словно дразнила. Краем
глаза профессор заметил, что Валя побледнел до синевы. Он был без марлевой
маски. Лицо его осунулось, постарело, глаза запали. Он выглядел хуже, чем после
работы с Линицким, значительно хуже. У него таяли силы, но он продолжал
говорить, все также медленно, нараспев.
