— Успокойся, не шуми. Тебя никто не звал сюда. Девяносто
пять, девяносто шесть, девяносто семь. Ада спит, и ты спи, не лезь не в свое
дело. Девяносто восемь, девяносто девять, сто.
Гул стих так же внезапно, как начался. Инструменты перестали
звенеть. Вибрация исчезла. Удалось наконец поймать пулю. Она громко брякнула о
дно лотка. Михаил Владимирович облегченно вздохнул и сказал анестезиологу:
— Иван, проверьте пульс.
— Пульс падает.
— Да, я чувствую. Проверьте зрачки.
— Зрачки расширены.
— Лена, быстро, хлорид кальция. Камфару.
Внезапно Карасева открыла глаза, оскалилась и захихикала.
Потом что-то влажно хлюпнуло и раздался голос:
— Узнал меня? Поиграть со мной хочешь, рыжая букашка?
Голос был мужской, низкий и хриплый. Глаза в упор смотрели
на Валю.
— Не хочу. Скучно с тобой играть, — спокойно ответил Валя.
— Ай-ай-ай, за что ты меня обижаешь? Гляди, какой ты
слабенький, маленький. Вот я дуну, и нет тебя.
— Это тебя нет. Ты ничто, пустота, veritatem imitari.
Имитация реальности. Бездарная скучная пародия, — медленно произнес Валя.
Опять раздалось хихиканье, потом вернулся омерзительный
вибрирующий гул. От него закладывало уши и болела голова. В операционной все
окаменели. Иван застыл с протянутой рукой, не решаясь притронуться к запястью
больной, еще раз проверить пульс. Лена застыла с наполненным шприцем.
— Да что с вами? Не бойтесь, Лена, Иван, действуйте! Бояться
нельзя! — сказал Михаил Владимирович.
Сестра и анестезиолог опомнились, начали действовать. Но
пульс исчез. Не помогли ни кислород, ни электрический кардиостимулятор. Сердце
остановилось, а голос все звучал.
— Не надрывайся, ты, лекаришка. Ада в аду. Там же, где твой
драгоценный сынок Володя. Остановись, ты и так далеко зашел. Кем возомнил себя,
жалкая тварь? С кем вздумал тягаться, ты, глупое животное? Молишься? Валяй,
молись, я послушаю. Только я и послушаю, кроме меня некому. Там оглохли давно,
там наплевать на тебя и на всех вас. Наплевать. А вы все взываете. Дурачье
жалкое, зверушки.
Забулькал смех, он сменился гулом. Лоток с инструментами
грохнулся на пол. Наконец стало тихо.
Профессор стянул перчатки, снял маску, вытер ею мокрое лицо
и огляделся. Дверь операционной была распахнута. Анестезиолог исчез. Вероятно,
просто удрал. Пахло нашатырем. Валя сидел на полу. Лена держала нашатырную вату
у его носа. Профессор опустился рядом с ними на корточки.
— Ничего, я сейчас очухаюсь, — пробормотал Валя, едва шевеля
потрескавшимися до крови губами.
— Михаил Владимирович, что это было? — спросила Лена.
— Леночка, я слышал, ты молилась, стало быть, и так уж
поняла, что это было.
— Я никогда не думала, что оно может вот так, явно,
возникнуть и говорить. Оно ведь говорило, с вами, с Валей. Господи, хорошо, что
не со мной. Я бы сразу умерла. Знаете, ужасно болит голова.
— У меня тоже. Ничего, сейчас пройдет, — сказал Михаил
Владимирович. — Лена, ты умница, ты очень помогла мне. Спасибо.
— Да уж, умница, чуть с ума не сошла от страха. Так хотелось
заорать, все бросить, убежать. Главное, чтобы эта дрянь мне теперь во сне не
приснилась.
— Нет, Лена. Вам оно не приснится. И с ума вы не сойдете, —
сказал Валя, — у вас все будет хорошо.
— Обещаете?
— Обещаю.
— Ну, ладно. Верю. Михаил Владимирович, помогите, он хоть и
маленький, а тяжелый. Вот так. Взяли.
Вместе они подняли Валю. Он едва держался на ногах, но
все-таки улыбнулся и сказал:
— Жаль, Глеб Иванович не присутствовал. Любопытно, как бы он
потом объяснил происшедшее с точки зрения воинствующего материализма.
Михаил Владимирович уехал из больницы на рассвете. Казенный
автомобиль грохотал по ледяной разбитой мостовой, улицы были пусты. Профессор
сидел впереди, возле шофера. На заднем сиденье, свернувшись калачиком, спал
Валя Редькин.
Вуду-Шамбальск, 2007
Лаборатория была оборудована отлично, даже лучше той, что
сгорела в Зюльт-Осте. Магнитнорезонансный силовой микроскоп занимал почетное
место. Соня читала, что такой прибор только еще разрабатывают, но не могла
представить, что он уже существует и это чудо может оказаться в полном ее
распоряжении.
— Вот здесь черепа с явными следами трепанаций,
исключительно женские и детские, — говорила Орлик, обращаясь больше к Диме, чем
к Соне.
Соня почти не слушала, рассматривала микроскоп. Прибор
заворожил ее, она хотела сию минуту включить его и лишь из вежливости не делала
этого.
— Софья Дмитриевна, тут готовые гистологические срезы, вам
рекомендуют заняться ими в первую очередь.
— Кто рекомендует? — спросил Дима.
Соня стояла перед микроскопом. Рядом, на столе, она заметила
свой старый ноутбук, тот самый, что остался на яхте. Голос Елены Алексеевны
доносился как будто издалека.
— Не знаю. Тут все так таинственно. Сегодня утром, до моего
прихода, кто-то поставил препараты на полку и приклеил записку. Посмотрите
сами.
«Софи, рекомендую начать с этих образцов», — было написано
на желтом листочке черным фломастером крупными печатными буквами.
— Может, записку написал один из двух теннисистов? —
предположил Дима.
— Не думаю. Они всего лишь наладчики оборудования.
— А, вот еще послание, — Дима подошел к холодильнику.
К верхней секции была прилеплена точно такая же бумажка, на
ней два латинских слова: «veritatem imitari».
— Имитация реальности, — пробормотала Соня и открыла дверцу.
Внутри не было ничего, кроме штатива с двумя пробирками,
наполненными красной жидкостью.
— Ого, кто-то уже сдал кровь на анализ, — сказал Дима.
— Да, вероятно, это кровь, — Соня посмотрела пробирки на
свет.
На белом пластике штатива были выведены три буквы: «HZE».
— Хот Зигфрид Эммануил, — беззвучно произнесла Соня, едва
шевеля побелевшими губами.
Никто ее не услышал.
— Пожалуйста, успокойся и объясни, что происходит, — Дима
взял у нее штатив, поставил назад в холодильник, захлопнул дверцу.
