— Захотелось сравнить реальность с мифом.
— Разве это возможно? Ты знаешь, где проходит граница?
— Не знаю. Наверное, никто не знает. Но когда я читал те
старые дела и сопоставлял их с вашими рассказами, иногда мне казалось, что я
чувствую границу.
— Погоди, — старик сморщился и помотал головой, — давай
сразу определимся, что для тебя реальность, а что миф.
— Реально то, что помнят очевидцы. Все остальное мифология.
У нас в России, во всяком случае.
Ветер успел порвать плотную сплошную завесу облаков. В
прогалинах засияла нежная голубизна зимнего неба. Агапкин поднял лицо к
бледному солнцу, блаженно закрыл глаза, пожевал губами и глухо произнес:
— Очевидцы много врут, даже самим себе.
— Да. Но архивы врут тяжелей, убедительней. Донос, уложенный
в папку с номером, подшитый к пухлому делу, перестает быть клеветой, мерзкой
писулькой. Он документ. Бредовый самооговор, выбитый у измученного, запуганного
человека, — документ. Бумага не расскажет, каким образом человека заставили
признаться, что он шпион, извращенец и готовит покушение на Сталина. На бумаге
бред обретает свинцовую полновесность факта.
Солнце исчезло, облака опять стянулись в сплошное марево,
ветер стал льдисто влажным, и медленный крупный снег закружил над бульваром.
Федор Федорович снял перчатку, поймал несколько снежинок и, наблюдая, как они
тают на ладони, спросил сердито:
— Дело Глеба Ивановича тоже посмотрел, не поленился?
— Посмотрел. Все вроде бы банально. Тридцать седьмой год,
высшая мера. А в тридцать восьмом следователи, которые его допрашивали, тоже
получили по вышаку. Много страниц изъято. Что там могло быть?
Старик надел перчатку, опираясь на плечо Зубова, встал на
ноги.
— Пойдем, а то примерзнем к скамейке. Что могло быть на
изъятых страницах? Правда, за которую поплатился жизнью Глеб Иванович и те, кто
его допрашивал.
— Вы знаете эту правду?
— Хочешь спросить, почему я уцелел?
— Я только спросил, знаете или нет.
— Разумеется, знаю. А уцелел потому, что я Дисипль.
Дисипулус ин коннивус. Ученик, не смыкающий глаз.
— Что это значит? Чей ученик? — Иван Анатольевич почему-то
вдруг занервничал, даже во рту пересохло.
Он не любил, когда речь заходила о тайных обществах,
эзотерике. На этой территории ему было неуютно. Нарушался привычный порядок
вещей. Старик покосился на него и грустно усмехнулся.
— Я мог бы назвать себя учеником профессора Свешникова. Да,
конечно, я его ученик. Но все значительно сложнее. Орденская кличка, данная мне
девяносто лет назад при посвящении в ложу «Нарцисс», содержит в себе множество
смыслов. Даже Матвей Леонидович Белкин, Мастер стула, плохо понимал, что она
значит.
— Разве не Белкин придумал назвать вас Дисиплем?
— Нет. Мастер был человек подневольный. Клички давал не он.
— А кто?
— Те, кто был заинтересован, чтобы меня не шлепнули, не
покалечили при допросах. Чтобы я уцелел. Не сомкнул глаз.
— При допросах? Вас все-таки арестовывали?
— Да. И не один раз. В двадцать втором, когда я устроил
побег Тане, Андрюше, Мише. Но тогда все закончилось быстро и благополучно.
Ленин сразу вытащил меня, и никто пикнуть не посмел. В тридцать седьмом было
значительно серьезней. Меня взяли вместе с Глебом Ивановичем. Взяли весь
спецотдел. Вполне могли бы башку проломить или шлепнуть сгоряча, если бы не он.
— Ему удалось вас спасти, уже когда он сам сидел в тюрьме?
Каким образом?
— Он шепнул мне, чтобы на протоколах я рядом со своей
подписью обязательно писал вот это. Дисипулус ин коннивус, по латыни. Бокий
знал, что протоколы по спецотделу ложатся на стол Сталину.
— Для Сталина это выражение что-то значило? Он понимал
латынь?
— И латынь, и греческий. Он недаром учился в семинарии.
Немецкий выучил сам, в ссылке, читал в подлиннике не только Клару Цеткин, но и
Гете. Я не встречал никого, кто скрывал свою образованность так, как это делал
Коба. Он умел казаться невеждой, недоучкой. Это из животного мира. Хищник
прикидывается мертвым, неопасным, чтобы жертва решилась приблизиться.
— И что, вот это, Дисипулус ин коннивус, заставило его
отдать приказ о вашем освобождении?
— Ваня, ты задаешь слишком много вопросов. Пойдем к машине.
Зубов хотел поддержать старика под локоть, но Агапкин
освободил руку, поковылял сам, мелкими, упрямыми шажками. Лицо его стало
сосредоточенно сердитым, Иван Анатольевич хорошо изучил старика, знал, что,
когда у него такое лицо, с ним лучше вообще не разговаривать. Но и молчать тоже
было неприятно.
— На Бокия до сих пор выливаются ушаты грязи, — осторожно
заметил Зубов, когда они остановились у перехода в ожидании зеленого, —
говорят, пишут, будто он был извращенец, людоед, устраивал черные мессы и
групповые оргии.
— Да, Сталин лично позаботился о посмертном имидже Глеба
Ивановича. Хитрый Коба по сей день творит историю. Нынешние летописцы клюют
зернышки мифов с его широкой ладони. Влезь в самый закрытый архив, найдешь
лишь-то, что Коба счел нужным оставить. Товарищ Картотекин. Так его называли.
Он не ленился возиться с бумажками.
Загорелся зеленый. Зубов взял старика под руку, они стали
медленно переходить скользкую, покрытую наледью, мостовую.
— Но все-таки есть логика событий, причинно следственная
связь, и многое можно вычислить, — пробормотал Иван Анатольевич, когда они
ступили на тротуар.
— Логика. Раз человек подписал признание, значит, виноват.
Вот логика! Посмотрел бы я на них, логически мыслящих, нынешних, в чем бы они
признались, попади живьем в преисподнюю. Знаешь, я, пожалуй, в Кремль сегодня
не хочу.
— Меняем маршрут? — слегка удивился Зубов.
— Нет. Едем к Красной площади. Там есть одно место. Я должен
навестить.
Иван Анатольевич уже догадался, что за место, и мрачно
спросил:
— Зачем?
До машины осталось несколько метров. Старик остановился,
развернулся так резко, что чуть не упал. Зубов подхватил его за локоть. Лицо
Агапкина оказалось совсем близко. Сквозь пергаментную кожу на щеках проступил
румянец, губы гневно сжались. Он выдернул локоть, оттолкнул руку Зубова и
медленно, сипло произнес:
— Была бы нормальная человеческая могила, я бы пришел туда.
Но нет могилы. Есть законсервированный труп, толпы прут глазеть на труп, а мне
нужно навестить могилу. Нет у него другой! Только такая!
