Пока ехали до Манежной площади через пробки и светофоры,
старик молчал. Зубов не трогал его, ни о чем не спрашивал.
Короткий путь по брусчатке Агапкин прошел удивительно
быстро, пальцы крепко вцепились в рукав Зубова. Били куранты, звучали голоса
разноязыких туристов, экскурсоводов. Группа провинциальных подростков снималась
на фоне черно-красной ступенчатой пирамиды.
— Ой, можете нас сфотографировать? — девочка в розовой короткой
шубе сунула Зубову фотоаппарат «мыльницу» и тут же отбежала к группе.
— Нет, девушка, погодите, попросите кого-нибудь еще, —
растерянно крикнул ей вслед Иван Анатольевич.
— Ладно тебе, щелкни, — сказал Агапкин, — щелкни, и сразу
пойдем.
Зубов сделал несколько снимков, вернул девочке аппарат.
Очередь к мавзолею стояла совсем маленькая. Группа азиатов,
судя по убожеству одинаковых пальто и ушанок, из Северной Кореи. Еще какие-то
молодые люди богемного вида, то ли голландцы, то ли шведы. Чтобы войти без
очереди, не понадобилось показывать ветеранское удостоверение Федора
Федоровича. И так пропустили.
Комкая в руках яркую вязаную шапку, старик остановился у
стеклянного саркофага, губы его едва заметно шевелились, глаза сухо блестели.
Зубов сначала отошел на пару шагов, отвернулся, чтобы не смотреть на труп под
стеклом. Но ему показалось, что старика слегка качнуло, он решил встать рядом
и, подойдя, услышал хриплое бормотание.
— Ничего, ничего, Владимир Ильич, потерпите, всякому
искуплению приходит конец, Господь милостив, потерпите, дождетесь и вы своей
амнистии.
По дороге назад, к машине, Федор Федорович молчал, шел с
трудом, шаркал, тяжело опирался на руку Зубова. Когда выехали на Тверскую,
вполне бодро произнес:
— Ему, бедолаге, если что и светит, только амнистия, и то не
скоро. Реабилитировать его невозможно никак. Никогда. Но злодеем он не был.
— Как же не был? — изумился Зубов. — Он хладнокровно отдавал
приказы о репрессивных мерах по отношению к целым слоям, прослойкам, классам,
легко обрекал на гибель десятки тысяч. Буржуи, попы, кулаки, эсеры, меньшевики.
— Вот именно, — кивнул старик, — слои, классы. Он мыслил
абстракциями, символами. Меньшевиков он обещал перевешать, всех до единого.
Однако это были только слова, фигура речи. Меньшевистских лидеров Ленин знал
лично. Конкретного, живого, знакомого человека, с которым когда-то пил чай,
играл в шахматы, катался на велосипеде, ругался на партийных съездах, Владимир
Ильич убить не мог. Орал, топал ногами, величал говном, сволочью, ссылал,
выгонял за границу. Но не убивал. Знай он лично царя, то есть человека Николая
Романова, его жену и детей, неизвестно, как бы все повернулось. Романовы для
него — символ, абстракция. Потому так легко отдал приказ. Из-за скудости
воображения он не видел за символами живых людей, детей, женщин.
— Вы оправдываете его? — спросил Зубов.
— Ни в коем случае. Я же сказал, реабилитировать его нельзя.
— Кто же он, если не злодей?
— Авантюрист, игрок. Ставки в той игре оказались слишком уж
высоки. К тому же он только мнил себя игроком. На самом деле был фигурой на
доске. Играли другие.
— Кто?
— Знаешь, я впервые попытался найти подходящее определение
для этих «других» еще в двадцать втором году. До сих пор не нашел, — старик
усмехнулся. — Ты предпочитаешь называть их сектой, тебе так удобней, вот и
называй.
— Хорошо, — кивнул Зубов, — суть не в определениях.
Допустим, Лениным и его сподвижниками манипулировали некие силы. Секта, орден.
Не важно. Вы считаете это оправданием?
— Ничего я не считаю. То, что он натворил, непоправимо.
Глубину катастрофы до сих пор никто не понимает. Но я был привязан к нему. Я
видел, как страшно он мучился, физически, душевно. Оправдать и простить его
нельзя. А пожалеть можно.
— Сталин тоже умирал мучительно. И его вы жалеете?
— Ты ерунду говоришь, Иван, — старик сердито мотнул головой,
— пожалеть можно человека, животное, даже растение. Но не исчадье ада.
Машина встала в пробке. Старик молчал, сопел, губы его
шевелились, он бормотал что-то, но Зубов не мог разобрать ни слова. Наконец
услышал вполне отчетливую фразу:
— В психиатрии это называется моральным кретинизмом.
— Вы о Сталине? — осторожно уточнил Иван Анатольевич.
— О нем, об усатом. Он был моральным кретином. Но, как
правило, люди, лишенные нравственного чувства, одержимые манией господства и не
способные к состраданию, даже при высоком уровне интеллекта не могут долго
скрывать свои маниакальные наклонности. Патология проявляется уже в юности.
Человек становится уголовным преступником, кровавым убийцей. Путь его
предрешен. Скамья подсудимых, тюрьма, каторга, эшафот, психиатрическая
лечебница или смерть от рук своих товарищей. Найти морального кретина, которому
хватит выдержки сделать успешную политическую карьеру, самостоятельно подняться
из бедных слоев общества к вершинам государственной власти так, чтобы никто не
заподозрил в нем буйного психопата, — задача трудная, почти невыполнимая.
Пробка двинулась, джип покатил довольно резво. Ехать
осталось несколько минут. Путешествие утомило старика, он несколько раз зевнул,
потер глаза, однако продолжал говорить, все с тем же апломбом и эмоциональным
накалом:
— Гений конспирации Коба прятал свой инфернальный недуг под
непробиваемым панцирем грубейшего материализма. Нет ни Бога, ни дьявола,
человек произошел от обезьяны путем эволюции. Побеждает сильнейший. Богатые
угнетают бедных. Бедные должны уничтожить богатых. Все просто и ясно.
Прагматик, партийный функционер, хам, недоучка. Сквозь надежный панцирь не мог
проникнуть наружу даже слабый отблеск адских амбиций, из коих состояло то, во
что превратилась его изначальная душа.
Джип въехал во двор. Зубов помог старику спуститься с
высокой ступеньки и услышал:
— Кобу никто не мог разгадать потому, что он казался слишком
обыденным, банальным, нормальным. Психопатия Гитлера была очевидна многим, но
именно поэтому его не воспринимали всерьез. Немцы не могли представить, что в
их цивилизованной стране власть достанется буйному психопату, не имеющему
высшего образования.
Когда вошли в лифт, Агапкин легонько ткнул пальцем Зубову в
грудь и наставительно произнес:
— Вот так, Ваня! Трагедия немцев объясняется верой в
законность и силу своего государства. Трагедия русских — неверием в законность
и силу своего государства.
В прихожей старик тяжело опустился на скамеечку, отдышался,
опять зевнул и принялся расшнуровывать ботинки. Зубов хотел помочь ему, но
услышал:
