— Отстань. Я сам.
Войдя в кабинет, старик сразу включил свой компьютер, стал
что-то искать. Нашел, позвал Зубова, ткнул пальцем в монитор.
— Читай, Ваня, вот этот абзац.
«И они сказали нам сухими словами протокола, что этот мозг
слишком много работал, что наш вождь погиб потому, что не только кровь свою
отдал по каплям, но и мозг свой разбросал с неслыханной щедростью, без всякой
экономии, разбросал семена его, как крупицы, по всем концам мира, чтобы капли
крови и мозга Владимира Ильича взошли потом полками, батальонами».
— Что за бред? — спросил Зубов.
— Траурная речь товарища Каменева на похоронах Ленина.
Опубликована в «Правде» и в «Известиях» 27 января 1924 года. Это так, в
качестве комментария к нашему разговору. Все, хватит об этом. Через три дня
летим к Соне.
Зубов решил, что ему померещилось, и на всякий случай
переспросил:
— Федор Федорович, простите, что вы сказали?
— Летим в степь, обычным утренним рейсом, и никому знать об
этом не нужно. Пусть будет сюрприз.
Иван Анатольевич тихо присвистнул.
— Шеф за такой сюрприз мне голову оторвет.
— Он оторвет, я назад приставлю.
Москва, 1922
Валя Редькин проспал восемнадцать часов. С утра в комнату
проник Миша, принялся с громким рычанием катать игрушечный автомобиль. Явилась
Марго, она прыгала по одеялу, щекотала Вале пятки, дергала его за нос и за уши,
пыталась угостить, упорно протискивала сладкий обмусоленный сухарик ему в рот.
Измазала ему лицо, обсыпала подушку влажными крошками, но Валя не реагировал.
Спал. Несколько раз заходила Таня, проверяла пульс. Он бился медленно, почти
как в летаргии.
Михаил Владимирович вернулся из больницы в десятом часу
вечера. Его встретил Андрюша. Обнял, поцеловал. Давно уж такого не было. И
спиртным от него совсем не пахло.
— Пап, я ушел из театра.
— Почему?
— Надоело. К тому же она оказалась дурой.
— Айрис? Я слышал, она талантливая актриса.
— Да, на сцене она бывает хороша. Иногда. Но в жизни она
пошлая, скучная дрянь.
— Андрюша, так нельзя говорить о женщине, ты по ней с ума
сходил совсем недавно. Ты пить стал из-за нее.
— Пил я потому, что там, в ее кругу, нельзя без этого. Такой
стиль жизни. Если ты яркая художественная натура, обязан пить. Я больше не
буду. Противно. Голова болит, тошнит. Я переболел. Это было вроде кори.
— Что-то случилось?
— Да ничего особенного. Она сказала, что станет спать со
мной, если я добуду для нее твой волшебный эликсир.
— Может, она пошутила?
— Не знаю. Мне все равно.
Прибежал Миша, босиком, в ночной рубашке, подпрыгнул,
обхватил деда руками и ногами, заговорил быстро, возбужденно:
— Дед, дед, слушай, какие творятся чудеса! Марго слопала все
сухари, теперь у нее в животе забор, она не может сделать большие дела. Няня
сама на ножки встала, мы договорились, я буду учить ее ходить по настоящему.
Рыжий Валька спит, колдунище злой Окакул заколдовал его, мама пробовала
расколдовать — не получилось. Марго прыгала, прыгала, потом спать легла, прямо
к Вальке на подушку.
— Окакул — это оракул Дельфийский, — пояснил Андрюша.
— Да, я знаю. Он что, заходил сегодня?
— Звонил, час назад. Таня с ним говорила.
— Мама сказала, чтобы он ни за что, никогда не приходил,
держался от нас подальше, а то ему не поздоровится. Он злой, плохой и ложки
ворует, — быстро, на очередном зевке, пробормотал Миша.
— Ну, положим, она этого не говорила, — Андрюша хмыкнул. —
Дельфийский спросил, не у нас ли Редькин и когда ты вернешься. Таня сказала,
да, у нас, но он болен, спит. А ты вернешься не раньше полуночи. И сегодня мы
гостей принимать не готовы.
— Он напрашивался в гости?
— Ну да, ему зачем-то срочно понадобились сразу и ты, и
Редькин.
— Потому, что он рыжего Вальку заколдовал. Теперь боится,
что колдовство кончится, Валька проснется, пойдет за тридевять земель, в
тридесятое царство, найдет дуб, на дубе утка, в утке яйцо, в яйце иголка, в
иголке Окакула смерть! — Миша произнес это звучным басом, вытаращил глаза и
скорчил страшнейшую рожу.
— Ты откуда знаешь? — серьезно спросил Михаил Владимирович.
— Няня рассказала. Только у нее в сказке Окакула зовут
Кощей, а Вальку — Иван-царевич.
— Подожди, Миша, стало быть, няня сегодня ходила в валенках
и еще сказки тебе рассказывала?
Миша зевнул, потерся лбом о плечо деда.
— Сначала она спала и спала. Потом у нас был разговор очень
серьезный. Я сказал, ты зачем лежишь, вставай! Она сказала, я хвораю, Мишенька.
Тогда я сказал, а вот если я тебе подарю своего медвежонка, встанешь? И даже
всю железную дорогу подарю. Няня сказала, что мне с тобой делать? Ладно, так и
быть, поживу, не помру. Принеси валенки. Я валенки принес, ей на ножки надел,
мы стали играть, будто я взрослый, а няня ребеночек, и я учу ее ходить. Потом
она опять легла и рассказала мне сказку.
Передавая диалог в лицах, Миша говорил за няню жалобным
тонким голоском, а за себя — басом, медленно и рассудительно.
— Пап, она правда поднялась сегодня, — подтвердил Андрюша, —
ей лучше. Миша, пойдем, я тебя уложу, дед усталый, голодный, ты даже разуться
ему не даешь.
— Все равно спать не буду, пока мама не вернется, —
пробормотал Миша сквозь долгий зевок.
— Куда она ушла? — спросил Михаил Владимирович.
— На день рожденья к какой-то барышне сокурснице, — Андрюша
взял наконец сонного Мишу на руки. — Папа, я его уложу, ты иди поешь, там в
кастрюльке перловый суп, разогрей.
— Да, хорошо. Что за барышня?
— Не знаю. Таня вернется, расскажет.
Первым делом Михаил Владимирович зашел к няне. Она дремала,
но сразу открыла глаза.
— Ранехонько ты сегодня. Полуночи нет еще, а ты уж дома. Ну,
зажги лампу, погляжу на тебя. Сядь ближе. Исхудал, нос да глаза остались, —
няня провела ладонью по его щеке. — Фу, колючий! Бороду растишь, что ли?
— Нет, просто бреюсь редко. Лезвие затупилось, нового не
достать. Пробовал скальпелем, порезался.
— А, тогда уж ходи бородатый. Да оставь ты мой пульс, пусти
руку. Лучше мне, и так разве не видишь?
