— Расскажите подробно.
— Что там написано?
— Нет, это вовсе не интересно. Сон расскажите, пока не
забыли.
Михаил Владимирович рассказал. Валя слушал, внимательно
слушал, иногда кивал, качал головой. Потом молчал несколько минут, наконец
произнес:
— Музей.
— Что вы имеете в виду?
— Зал с портретами и стеклянными витринами. Попытайтесь
вспомнить.
— Думаете, во сне отпечаталось нечто реальное, из прошлого?
— Почти уверен. Вас мучает какое-то воспоминание. Подумайте,
какая может быть связь между доносом Гречко, музеем и Кобой?
— Вожди новых масс… Самых глубочайших низов человечества, —
чуть слышно пробормотал Михаил Владимирович. — Вена, зима тринадцатого года.
Впрочем, нет, ерунда.
— Вовсе не ерунда. Коба был в Вене в январе-феврале
тринадцатого, писал там эссе по национальному вопросу.
— Что, правда? Валя, вы не шутите? Господи, я так надеялся,
что ошибаюсь, так надеялся…
— Можете спросить у кого угодно, это не секрет. «Марксизм и
национальный вопрос», так, кажется, называется его опус. Между прочим, именно
под ним он впервые подписался «К. Сталин». Коба Сталин. Потом уж он стал
использовать свое настоящее имя, Иосиф.
— Почему он писал труд по национальному вопросу именно в
Вене?
— Ну, по официальной версии, ему требовалось ознакомиться с
работами немецких и австрийских социал-демократов.
— Разве он читает по немецки?
— Не знаю. Думаю, да. Он прожил в Вене почти два месяца.
Любопытно, как удалось ему пересечь границу, будучи вне закона, в розыске, без
документов? Зачем понадобилась такая рискованная дорогостоящая поездка, если
большинство работ немецких и австрийских социал-демократов были доступны в
России? Можете себе представить Кобу в венской библиотеке? Впрочем, вы видели
его в другом месте. В музее. Еще экзотичней. Что за музей? Каким ветром его
туда занесло? — Валя откинулся на спинку стула, прикрыл глаза.
Михаил Владимирович машинально сжевал кусок хлеба, глотнул
остывшего мятного чаю, глухо откашлялся.
— Хофбург. Хранилище королевских сокровищ, кажется.
Почерневший кусок металла за стеклом — копье Лонгина. В Евангелии от Иоанна:
«…один из воинов копьем пронзил Ему ребра, и тотчас истекла кровь и вода».
— То самое копье? — Валя открыл глаза, встрепенулся. —
Бывший семинарист Коба вполне мог полюбопытствовать. Ну, а кто второй?
Чайник вскипел. Михаил Владимирович встал, аккуратно вылил
суп в кастрюльку, наполнил теплой водой рукомойник, принялся мыть посуду.
— Давайте уж я, вам нужно беречь руки, — сказал Валя.
Профессор как будто не услышал, машинально тер тарелку
мокрой тряпочкой. Память наконец сжалилась. Он сумел восстановить из обрывков
всю сцену.
Он, Эрни и Хот вошли в зал. Кроме двух молодых людей у
дальней витрины, посетителей не было. Музей скоро закрывался. «Простите, на
минуту я вас покину», — сказал Хот.
Они с Эрни стали разглядывать какие-то короны и копье. Хот
быстро направился к молодым людям, поговорил с ними, потрепал каждого по плечу.
Вернулся и с мягкой мечтательной улыбкой произнес: «Наши мальчики. Поэт и
художник. Вожди новых масс…»
«Вожди» выглядели такими жалкими, что это прозвучало как
очередная глумливая острота. Позже Эрни кое что объяснил, совсем немного, но
достаточно, чтобы те два лица надолго врезались в память, как и все прочее, что
было так или иначе связано с господином Хотом.
Михаил Владимирович молча перемыл всю посуду, разложил по
местам. Валя не трогал его. Лишь когда профессор сел, закурил, Валя решился еще
раз спросить:
— Кто второй, вспомнили?
— Австриец, бедный провинциал, лет на десять моложе Кобы.
Дважды провалился в Венскую академию, так что художник он такой же, как Коба
поэт. Как же его звали? Хиклер? Гиплер?
Глава 17
Вуду-Шамбальск, 2007
Соня и Дима в третий раз подходили к крыльцу отеля, но не
поднимались на ступеньки, шли дальше, по кругу, потом мерили шагами аллею
жидкого сквера, туда, обратно. Было темно, фонари горели тускло, сыпал крупный
редкий снег. На плече у Димы висела Сонина сумка. Они гуляли сорок минут, и за
все это время Соня произнесла всего одну фразу:
— Прости, у меня нет сил разговаривать.
Когда они в четвертый раз приблизились к крыльцу и швейцар
открыл перед ними дверь, Дима сказал:
— Пойдем спать. Первый час ночи.
Она молча помотала головой.
— Ну, хорошо, давай еще кружок. Ты не замерзла?
— Нет.
— Тебе страшно оставаться одной ночью в этом идиотском
отеле? Хочешь, я буду спать в твоем номере, в гостиной, на диване?
— Спасибо. Не надо.
— Я не храплю. И мне самому так спокойнее. В твой номер
Лойго вряд ли явится ночью.
Соня остановилась у скамейки, достала из кармана сигареты.
— Чтобы Лойго не явилась к тебе, достаточно повесить
табличку «не беспокоить» и запереть дверь. Там есть защелка, она снаружи не
открывается.
Дима перчаткой стряхнул со скамейки снег, поставил сумку,
щелкнул зажигалкой.
— Табличку я повесил и дверь запер на защелку. Я всегда так
делаю в гостиницах на ночь. Наверное, все-таки можно открыть снаружи. Проверим,
когда вернемся. И если да, то я точно буду ночевать у тебя в гостиной, на
диване.
Соня опустилась на скамейку, минуту молча курила, потом
равнодушно произнесла:
— Можно открыть, нельзя, какая разница? Ладно, пора спать.
Завтра вставать в семь.
Они вошли в ярко освещенный холл. Их встретила бессменная
администратор, засверкала улыбкой, подняла руки, изображая гостеприимные
объятья.
— Добрый вечер. Вот, пожалуйста, ваши ключики. Спокойной
ночи, приятных снов.
Дима взял ключи и спросил:
— Скажите, я могу быть уверен, что горничная Лойго или
какая-нибудь другая горничная не ворвется опять ко мне в номер ночью?
— То есть вы хотите сказать, заказик отменяем?
— Какой заказик?
— Господин Савельев, но вы же сами заказали эротический
массаж и просили, чтобы опять была Лойго, как в прошлую ночь, — администраторша
пропела это тем же сладким голосом, не изменив интонации.
