Дзержинский поставил прибор на толстую картонную папку и
подтолкнул через стол Бокию.
— Феликс, вы что, всю ночь читали? — спросил Бокий.
— Пролистал, надеялся найти хоть что-то дельное. Разумеется,
не всю ночь, однако часа три убил.
— Лучше бы вы эти три часа поспали, — сказал Михаил
Владимирович, — вы плохо выглядите.
— Отосплюсь на том свете, — мрачно проворчал Дзержинский. —
На вас, Михаил Владимирович, тут тоже доносы имеются, на всю вашу семью,
включая старую няньку и маленького внука. Но самые интересные, пылкие, можно
сказать, высокохудожественные доносы на вашу дочь.
— Татьяна Михайловна — постоянная мишень для доносчиков,
пишут, пишут на нее, все, кому не лень, — тихо, как бы размышляя вслух, заметил
Бокий.
— Кому не лень, — усмехнулся Дзержинский, — на жену генерала
Данилова грех не настрочить доносец.
— Феликс Эдмундович, они с восемнадцатого года не виделись и
вестей никаких, — быстро произнес профессор, — а что, разве Павел стал
генералом?
— О вашем зяте мы лучше говорить не будем! — Дзержинский
раздраженно повысил голос и шлепнул ладонью по столу. — И сделайте милость,
предупредите дочь, чтобы мнение свое о советской власти держала при себе, не
болтала глупостей в университете, в госпитале!
— Феликс Эдмундович, я не понимаю, о чем речь, — ошеломленно
пробормотал профессор. — Таня учится, работает, ей просто некогда болтать, и к
новой власти она относится вполне лояльно, поверьте.
Железный Феликс повернулся к нему всем корпусом, тяжело
уставился больными, красными, но чрезвычайно зоркими глазами.
— Михаил Владимирович, я очень надеюсь, что вы меня
услышали. Мне бы не хотелось, чтобы разговор о вашей дочери возник опять в этом
кабинете.
— Да, в самом деле, при чем тут Татьяна Михайловна? —
воскликнул Валя. — В этом кабинете о ней совершенно не нужно говорить. Мы об
оракуле беседовали, вот о нем давайте, о нем тут самое место!
— Да, оракул, — Дзержинский сдвинул белесые брови и постучал
пальцами по столешнице, — с ним надо что-то решать. Это вопрос прежде всего к
вам, Глеб. Он ваш протеже, вы за него отвечаете. В восемнадцатом он был хорош,
когда читал лекции балтийским матросам о Шамбале, древней стране вечного
коммунистического рая. Он увлекал их красивыми сказками, и это работало лучше
любой политической агитации. Но теперь у нас двадцать второй. Оракул портит
кастрюли и строчит доносы.
— А почему надо обязательно что-то решать? — Валя пожал
плечами. — Не тратьте на него ваше драгоценное время, верните ему агрегат, не
читайте всякой белиберды.
Дзержинский закурил, щурясь от дыма, взглянул на Валю.
— Не читать белиберды? А знаете, Валентин, тут, в этих
бумагах, довольно большой процент правды. О вас, например, написано, что вы ни
за что, никогда не согласитесь помогать нам. И вы действительно отказались.
Ведь так, товарищ Редькин? Отказались?
— Разумеется, потому что это гадость, мерзость, любой
порядочный человек на моем месте… — быстро, сквозь зубы, пробормотал Валя, и
уши его запылали.
Михаил Владимирович громко закашлялся и под столом наступил
ему на ногу. Бокий встал, как бы нечаянно грохнув стулом, и принялся
насвистывать «Интернационал». Но Дзержинский все-таки услышал Валю, лицо его
окаменело, глаза блеснули, он тихо и вежливо спросил:
— Как прикажете вас понимать, товарищ Редькин? В прошлый раз
вы сослались на скверное самочувствие, а теперь вот выясняется, что это ваша
принципиальная позиция? То есть наша работа, помощь нам для вас гадость?
Мерзость?
— Феликс Эдмундович, позвольте, я объясню, — произнес
профессор и еще раз наступил Вале на ногу. — Суть вашей просьбы заключается в
том, чтобы Валентин участвовал в допросах подозреваемых, верно?
— Вам это откуда известно?
— Ниоткуда, — профессор пожал плечами, — догадаться
несложно. Феликс Эдмундович, пожалуйста, выслушайте меня спокойно, без гнева. У
Валентина уникальный дар. Тратить его на допросы все равно что забивать гвозди
микроскопом. Во время каждого сеанса гипноза он теряет страшно много сил, он
буквально тает, у него язык заплетается, никакой принципиальной позиции нет,
Валя очень ослаб, у него расшатаны нервы, вы сами видите.
— Мы обеспечим ему усиленное питание и максимальный бытовой
комфорт.
— Это, конечно, замечательно и в любом случае не помешает,
но, боюсь, энергию, которую теряет Валя во время сеансов гипноза,
компенсировать сливочным маслом невозможно. Да и не получится у него
допрашивать. Ваши подозреваемые просто уснут, а заодно и следователи, и охрана.
— Неужели? Прямо вот так все сразу уснут? Вы же не засыпаете
за операционным столом, когда Редькин вводит больного в летаргию, а, профессор?
— Я нет. А вот сестры, фельдшеры иногда клюют носами. Но
дело даже не в этом. Феликс Эдмундович, вы представьте реальную ситуацию.
Человека срочно надо оперировать. Наркоз давать нельзя. Слабое сердце, проблемы
с легкими, с кровяным давлением. Единственный способ спасти жизнь — ввести
больного в летаргию с помощью гипноза. Гипнотизеров полно, выступают на
эстраде, предлагают свои услуги, пригласите их, они помогут допрашивать. Но
доверить жизнь можно не каждому. Я бы свою или вот вашу, например, или жизнь
Глеба Ивановича доверил бы только Вале Редькину.
Дзержинский скривился.
— Вот, пожалуйста, не надо делать из меня безмозглого
дикаря! Я прекрасно знаю, что с Редькиным никто не сравнится, что дар его
уникален. Если бы я в этом сомневался, Редькин уже давно был бы арестован. Я не
собираюсь превращать его в машину для допросов и, как вы изволили выразиться,
забивать гвозди микроскопом. Его помощь нужна в исключительных случаях.
Бокий встал за спиной Дзержинского, склонился к его уху и
тихо произнес:
— Феликс, нет смысла.
— Что значит — нет смысла? — Дзержинский резко повернул
голову. — Во время операций больные в летаргии говорят? Говорят! Сознание
отключается, снимается контроль. Человек выкладывает всю подноготную. Значит, и
допросить возможно!
Бокий обошел стол, сел, закурил, быстро взглянул на Валю, на
Михаила Владимировича и обратился к Дзержинскому:
— Феликс, признайтесь, вы эту информацию получили от
товарища Тюльпанова?
— Ну, допустим.
— И речь шла о случае с Линицким, верно?
— Вы удивительно догадливы, товарищ Бокий.
— У нас с вами служба такая, товарищ Дзержинский, нам без
этого нельзя, — Бокий приподнялся, растянул губы в лягушачьей улыбке и шутовски
поклонился. — Смекалка, бдительность, горячее сердце и чистые руки. Так? Я
ничего не перепутал?
