Какие у него могут быть цели, на чьей он стороне и вообще,
кто такой Георгий Иванович Гурджиев, не знал даже Бокий. Вероятно, знал Ленин,
но не считал нужным что-либо объяснять.
Почему-то у Федора не поворачивался язык называть этого
человека по имени-отчеству, по фамилии. Про себя и вслух он продолжал величать
его князем, опуская псевдоним Нижерадзе.
«О псевдониме спрошу при случае», — подумал он и произнес
вялым, сонным голосом:
— Заболел я после вашего замечательного ужина. Возвращался
пешком, ветер был холодный, меня продуло. Кстати, вы правда считаете, что у человека
изначально нет никакой души, что он машина?
Князь выпучил глаза, но усердствовать не стал, видно, понял
уже, что на Федора его чары не действуют.
— Слабенький зародыш, зернышко души дается каждому при
рождении, — произнес он вкрадчивым тоном проповедника, — но если жить
неправильно, зернышко сгниет, ничего из него не вырастет. Человек — то, чем
желает быть. Большинство людей желают быть рабами, бездушными машинами. Им
кажется, так проще, удобней. Я никого не заставляю танцевать в моих балетах.
— Вы дурачите их, сводите с ума и получаете удовольствие от
своей власти над ними, — спокойно заметил Федор.
Он ждал, что князь взорвется, разозлится. Но нет. Усы
дернулись в лукавой улыбке.
— Власть — это большое удовольствие, самое большое из всех,
доступных человеку. Я никого не держу насильно. Каждый волен отказаться и уйти
в любую минуту. Никто не уходит. Им нравится делать, что я велю. Им нравится
подчиняться. Больше всего на свете они боятся свободы. Для кого-то самое
большое удовольствие — власть, для кого-то — подчинение.
— Что такое, по вашему, свобода?
— Свобода и бессмертная душа суть одно и то же. Кто
отказывается от свободы, теряет душу и становится машиной. Это всегда
происходит добровольно. Даже в ад никого не тащат насильно. Всегда есть выбор.
Но выбор — тяжкий груз, который способны принять на себя лишь избранные.
— Кем избранные?
— Э, дорогой, ты слишком много задаешь вопросов.
Он опять засмеялся. У него было отличное настроение. Он
тепло, как родного, приветствовал официанта, который принес ужин из вагона
ресторана. Расплачиваться пришлось, разумеется, Федору.
На тарелках дымилось рыбное филе в белом соусе, вареная
картошка.
— Я заказал на свой вкус, надеюсь, ты не откажешься.
Федор сначала думал, что кусок в горло не полезет, но рыба
оказалась удивительно вкусной. Он съел все, что было в тарелке, с удовольствием
выпил жидкий сладкий чай.
Они вышли курить в коридор.
— Ну, а денег нищему эмигранту ты дал? — внезапно спросил
князь.
— Нет.
— Почему? Ты что, жадный?
— Да. Я жадный.
— Слушай, хватит врать. У тебя это плохо получается. Кто к
тебе приходил? Зачем приходил?
«Я рано расслабился. Он не отвяжется», — понял Федор.
— Тот, кому вы устроили расстройство желудка.
— Вот, наконец не врешь, — одобрительно кивнул князь. — Я знаю,
кто приходил.
— Зачем тогда спрашиваете?
— Чтобы между нами не было недомолвок. Мы должны доверять
друг другу. Гостя твоего зовут Петр Степаненко. Он сбежал из России в
восемнадцатом году, его хотели расстрелять за воровство, но отпустили. Почему ты
не сказал мне в кафе, что знаком с ним?
— Потому что он сильно изменился. Отощал, полысел. Я не
узнал его в кафе.
— Что ему было нужно?
— Ну, вам же и так все известно, — Федор пожал плечами, — вы
маг, провидец.
— Не паясничай, — строго сказал князь, — кто приходил, мне
известно. Зачем, неизвестно. Он спрашивал обо мне?
— Он интересовался, чем болен Ленин, и предлагал мне
выступить с публичным заявлением по этому поводу.
— Обо мне спрашивал?
— Он назвал вас абреком и спросил, кто вы такой.
— Что ты ответил?
— Ничего.
— Совсем ничего?
— Ну, я сказал, что это не его дело.
— И все? На этом разговор кончился?
— О вас мы больше не говорили. Речь шла о здоровье Ленина.
Он требовал, чтобы я публично объявил Ленина недееспособным, сумасшедшим
сифилитиком. Это была провокация.
— Как ты догадался?
— По глазам.
— Молодец. Ты не ошибся. У него глаза подлеца и провокатора.
Ну, а теперь скажи мне, что, Ильич правда болен безнадежно?
— Он болен тяжело, но не безнадежно. Сифилиса у него нет.
Маразма тоже.
— В России верят слухам о сифилисе?
— Не знаю. Я не интересуюсь слухами.
— Кто это придумал, как ты считаешь?
— Понятия не имею. Какая разница?
— И правда никакой. Мне жаль Старика. Он романтик, большое
наивное дитя. Мы с ним сыграли много интересных шахматных партий.
— Кто выигрывал?
— Бывало по разному. Ильич — хороший игрок, с плохими я не
играю. Скучно.
Князь замолчал, потушил папиросу. Проводил взглядом пару,
которая прошла по коридору к вагону ресторану. Упитанный лысеющий блондин в
модном пиджаке, столь узком в бедрах, что шлица сзади расходилась, непристойно
выпячивался круглый зад. Спутница его, темноволосая стройная дама в кремовом
шерстяном платье, на ходу нервно щелкала замком сумочки. Князь причмокнул и
облизнулся, дама была хороша. Федор странным образом почувствовал, как князь
мысленно приказывает ей обернуться. И она обернулась. Глаза князя подернулись
маслянистой влагой. Дама заправила за ухо завитую короткую прядь и посмотрела
на Федора.
— Ну, а загадку мою не забыл? — задумчиво спросил князь,
когда пара исчезла за дверью тамбура. — Можешь сказать, кто из вождей в детстве
пошутил, пустил свинью в синагогу? Как звали того маленького шалуна?
— Шалуна звали Коба.
Князь радостно засмеялся, хлопнул в ладоши.
— Молодец, правильно! Только Кобой он стал позже. Тогда его
звали Сосо.
— Вы знали его в детстве?
— И в детстве, и в юности, и теперь знаю.
