Я не знаю никакого Карла Майнхоффа".
Глава 20
Москва, сентябрь 1983 года
– Воротынцева, к проректору.
Завуч по воспитательной работе Галина Владимировна стояла в
дверях аудитории, чуть склонив голову в пышных пергидрольных кудрях, уперев
руки в широкие, обтянутые черной трикотажной юбкой бока. Взгляд ее не предвещал
ничего хорошего.
– В чем дело, Галина Владимировна? – раздраженно спросил
профессор искусствоведения, пожилой, маленький, как подросток, с аккуратной
угольно-черной бородкой. – Неужели нельзя было подождать до конца лекции?
– Простите, Иван Геннадьевич, нельзя. Мне сказали, срочно.
Воротынцева, давай быстрей, не копайся.
Аудитория молчала, провожая Алису сочувственными и
любопытными взглядами.
– Что случилось? – тихо спросила она в пустом коридоре.
– Не знаю, не знаю, – завуч покачала головой и поджала губы.
– Галина Владимировна, ну пожалуйста, вы ведь знаете.
Они спускались по лестнице на третий этаж. Маленькая,
круглая Галина шла впереди, нервно цокала высоченными каблуками. Вдруг
остановилась и, развернувшись всем корпусом к Алисе, Произнесла страшным шепотом:
– Телега на тебя пришла.
– Какая телега? Откуда?
– Ну ты дурочку-то не валяй, – Галина прищурилась, – у тебя
что, совсем мозги съехали?
– О чем вы? Я не понимаю…
– Как к иностранцу ночами в номер бегать – это она понимает,
– быстро, одними губами пробормотала Галина. – Как кубинца до полусмерти избить
– это она понимает. О господи, и откуда у тебя столько сил? В чем душа
держится? Ты боксом, что ли, занимаешься? – Галина развернулась и быстро
зацокала дальше вниз по лестнице.
– Каким боксом? Вы что… – прошептала ей в затылок Алиса.
– Моли бога, чтобы из института не вылететь. Это ж
«Спутник», международный лагерь, там стукач на стукаче… Тьфу, никаких нервов на
вас не хватит. И не вздумай… – она запнулась и сделала страшные глаза.
Они уже подошли к кабинету. В маленьком темном предбаннике
между дверьми, обитыми мягким дерматином, Алиса зажмурилась на секунду. Что за
бред? Оказывается, она до полусмерти избила Фиделя… Смех, да и только. Ну какой
идиот это выдумал?
Она тряхнула волосами, прогоняя панический детский страх.
Она не школьница. Ей двадцать лет. Они не имеют права лезть в ее личную жизнь.
– Заходи, заходи, Воротынцева.
Проректор был солидным, седовласым, с полным гладким лицом.
Маленькие зеленоватые глаза глядели на Алису чуть исподлобья. Посверкивали очки
в тонкой серебряной оправе, холеные пальцы вертели ручку «Паркер». Проректор
слыл демократом, запросто общался со студентами, знал поименно почти всех
старшекурсников.
Алиса стояла на ковре посреди просторного кабинета. У нее за
спиной маячила кругленькая, испуганная Галина Владимировна. В глубине, в
огромном кожаном кресле у журнального столика, сидел еще один человек. Алиса
никогда прежде не видела его, а если бы и видела – ни за что не запомнила. Не
человек, а серое, расплывчатое пятно. Костюм стального цвета, редкие бесцветные
прилизанные волосы. Никакое лицо. Совсем никакое. Только в тусклых маленьких
глазках было нечто необычное. Взгляд ледяной и пристальный. Когда на тебя так
смотрят, через минуту начинают ныть зубы.
В кабинете повисла тишина. Чтобы немного успокоиться, Алиса
стала разглядывать сувениры на полке стенного шкафа. Новенькая строительная
каска. Сахарная голова – конус, обклеенный яркой бумагой с надписью «Бабаевский
сахарорафинадный завод». Огромный окаменевший каравай, обвитый вышитым
полотенцем с витиеватыми буквами «Хай живе…». Бронзовый бюстик Ленина. Чуть
запыленный макет Московского Дворца молодежи.
Пауза затянулась. Никто не предлагал сесть ни Алисе, ни
завучу. Наконец Галина Владимировна не выдержала и равнодушным голосом
спросила:
– Александр Иванович, мне уйти или остаться?
– Идите, – проректор едва заметно кивнул. Когда мягкая дверь
за Галиной закрылась, Алисе стало совсем уж зябко и одиноко.
– Ну что, Воротынцева, – с тяжелым вздохом произнес
проректор, – что скажешь?
– О чем именно, Александр Иванович? – услышала Алиса свой
бодрый голос.
– О чем? О твоем моральном облике, комсомолка Воротынцева.
Тебе как лауреату конкурса было оказано высокое доверие. Ты получила путевку в
международный лагерь, где отдыхает молодежь не только из социалистических
стран, но и из стран капитализма. Ты представляла там не только наш институт,
но и весь московский комсомол.
«Он совсем сбрендил, – с тоской подумала Алиса, – он никогда
раньше так не разговаривал».
– Твою кандидатуру утверждал комитет комсомола института.
Отличница, дисциплинированная, способная девушка. Ты опозорила всех,
Воротынцева. И своих товарищей, и свой институт. – Он сделал небольшую паузу,
набрал полную грудь воздуха и громко произнес:
– И свою страну!
– Чем? – тихо спросила Алиса. – Чем я опозорила свою страну?
– Ну не надо мне здесь изображать невинность, не надо! Какой
позор, – он выразительно покачал головой, – пятно на весь институт!
«Он играет, – думала Алиса. – Он произносит заранее
придуманный и заученный текст. Вполне добросовестно, но без вдохновения, даже с
некоторой брезгливостью. Интересно, в чем же дело? Ведь не передо мной он так
выпендривается…»
Серый человек в углу не произносил ни слова и не спускал с
нее глаз. Алисе было противно оттого, что она до дрожи в коленках боится этого
серого, но куда противней было наблюдать, как боится его солидный, важный
пожилой проректор.
– Ну, что ты молчишь? – Александр Иванович вздохнул, перевел
дух. – Скажи что-нибудь. Не стой, как соляной столб.
– Александр Иванович, – проговорила она медленно, спокойно и
опять не узнала собственного голоса, – я стою как столб потому, что вы не
предлагаете мне сесть.
– Садись, – буркнул проректор, дернув головой.
– Спасибо.
Алиса села и уставилась на серого. Пусть видит, что она его
не боится.
– Сигнал о твоем безобразном поведении, Воротынцева,
поступил даже не в институт, а в райком партии. Это значит, что я обязан
принять самые решительные меры и отчитаться перед бюро райкома. Мне придется
поставить вопрос перед комитетом комсомола и перед партбюро о твоем пребывании
в институте и в комсомоле. Ты хоть понимаешь, что это значит? Четвертый курс,
отличница… Так и будешь молчать? Давай выкладывай, как было дело.
