Упали первые тяжелые капли. Юрий Владиславович направился к
метро «Маяковская». Это совсем близко, дворами можно добежать за пять минут.
Он упал в тихом проходном дворе на Миусах, неподалеку от
Института Бурденко. Две молодые женщины, спешившие спрятаться от грозы,
остановились над ним на секунду.
– Мужчина, вам плохо?
– Да… мне плохо… – пробормотал он, хватая ртом спертый
воздух.
Оглушительно ударил гром, женщины не разобрали его слов.
Одна наклонилась, тронула его за плечо и поморщилась.
– Это ж надо так напиться! За версту разит! Хлынул дождь.
Молния распорола черное небо над Миусами. Юрий Владиславович попытался
подняться, но тело не слушалось. Не хватало воздуха. Капли дождя падали на лицо
и казались раскаленными, тяжелыми, словно это была не вода, а расплавленный
свинец.
Гроза кончилась, во дворе появились люди. Юрий Владиславович
уже не дышал. Рубашка и брюки стали мокрыми, грязными. Но запах спирта не
улетучился.
– Вот пьяни развелось! Надо бы в милицию позвонить, –
сказала бабка с кошелкой, брезгливо обходя неподвижное тело.
Но она не позвонила в милицию. Она спешила в гастроном.
Перед закрытием должны были «выкинуть» развесную сметану. Потом прошла молодая
мамаша с ребенком.
– Дя-дя, – сказал двухлетний малыш, – дя-дя упал…
Молодая мамаша взяла ребенка на руки, обошла лужу и на
грязного пьяницу даже не взглянула.
В девять вечера Алиса позвонила в Институт Бурденко. В
ординаторской никто не брал трубку. Она стала набирать подряд все номера –
приемного покоя, дежурной старшей сестры, заведующего отделением. Наконец
выяснила, что Юрий Владиславович уехал домой, но когда именно – никто не
заметил. Может, два часа назад, а может – час. Он ушел тихо, по-английски, ни с
кем не простившись.
У Алисы пересохло во рту, сильно, тревожно забилось сердце.
Она попыталась уговорить себя, что если он ушел из института час назад, то
будет дома с минуты на минуту. А мог ведь уйти и позже. Самое разумное –
подождать еще немного, а потом… Что, собственно, потом? Звонить в милицию?
Она знала, у папы с собой паспорт, постоянный пропуск в
институт, записная книжка, где на первой странице записаны домашний адрес,
телефон, имена ближайших родственников – дочери и бывшей жены.
У Алисы заныла поясница. Боль была несильной, тянущей и
почти сразу отпустила. Алиса так нервничала, что не обратила внимания. Прошло
двадцать минут. Зазвонил телефон. Она схватила трубку, не заметив второго
приступа боли. Попросили какую-то Клавдию Васильевну.
– Вы не туда попали, – автоматически ответила Алиса.
Сердце стучало где-то у горла. Она заметалась по квартире,
скинула тапочки, стала надевать босоножки. Невозможно просто сидеть и ждать.
Она отлично знала папин маршрут, от института до «Маяковки», проходными
дворами. Потом от метро до дома… А если ему стало плохо в метро? Нет, почему
ему обязательно плохо? Может, он задержался, пережидая грозу? Он ведь ушел без
зонтика… Гроза кончилась совсем недавно, ливень застал его по дороге, он
спрятался в какой-нибудь подъезд и сейчас не спеша идет домой, дышит свежим
озоновым воздухом.
Тяжелый, огромный живот мешал наклониться, застегнуть
ремешки босоножек. Еще один приступ тянущей боли в пояснице заставил ее
вскрикнуть. И тут опять зазвонил телефон.
– Воротынцева Алиса Юрьевна? – спросил незнакомый женский
голос.
– Я слушаю…
– Воротынцев Юрий Владиславович, 1933 года рождения, вам кем
приходится?
– Он мой отец…
Сильный звон в ушах не давал расслышать слова незнакомой
женщины. Алиса поняла только, что надо прямо сейчас ехать в Институт
Склифосовского, а больше ничего понимать не хотела.
Позже, когда прошло много дней и месяцев, она не могла вспомнить,
каким образом доехала, на такси или на метро, как шла по коридорам, куда-то
спускалась, поднималась, отвечала на вопросы, расписывалась на каких-то
документах. В памяти образовался глухой провал. Небольшой временной отрезок,
всего-то час или полтора, был пропастью, через которую всякий раз Алисина
память перепрыгивала, зажмурившись, и не стоило вспоминать, ибо можно запросто
сорваться в эту черную дыру.
Она очнулась, когда в нос ударил резкий запах нашатыря и
чей-то чужой голос произнес вполне мирно, даже весело:
– Эй, ребята, она у нас здесь сейчас родит, чего доброго.
Алиса почувствовала наконец резкую, настойчивую боль и жутко
испугалась, потому что там, где она находилась, нельзя рожать ребенка. Ни за
что нельзя.
– Кому можно позвонить, чтобы за вами приехали? Где ваш муж?
– У меня нет мужа.
– А мать?
– Мама в Хельсинки на симпозиуме, – Алиса еле сдерживалась,
чтобы не заорать от боли.
– Перевозку надо вызывать. Нам здесь только роженицы не
хватает, – сказал кто-то.
Алису вывели в коридор, усадили на банкетку. Дрожал сизый
люминесцентный свет, пахло формалином и хлоркой, боль раздирала все тело и не
давала ни о чем думать. Специальная перевозка для рожениц приехала только через
час. Врач и акушерка сердито обсуждали, успеют довезти или нет.
Не успели. Мальчик родился в машине. Он был крупный,
крепенький, красный, как помидор. Он кричал мощным басом, отчаянно размахивал
ручками и ножками. Алиса смотрела на сердитое маленькое личико, на мокрые
темные волосики и не чувствовала ничего, кроме счастья. Оно было таким
властным, огромным, таким ослепительным, что заполнило весь мир, и захотелось
скорей позвонить папе, ведь как же так – он до сих пор ничего не знает.
Несколько долгих мгновений она почти верила, что морг Института
Склифосовского, тело под простыней – это не правда, нелепый ночной кошмар,
который сейчас развеется как дым и забудется навсегда.
– Как сына назовешь? – спросила нянечка в роддоме, помогая
ей перелечь с каталки на койку.
– Моему папе очень нравится имя Максим, – быстро проговорила
Алиса, – мы заранее решили, если будет мальчик… мой папа… папочка…
Она заплакала, вжавшись лицом в подушку.
Глава 23
– Конечно, это была не любовь. Что-то совсем другое. – Алиса
смотрела куда-то мимо Денниса. – Если бы у меня за эти годы хватило мужества
хотя бы раз подумать, разобраться, понять, что же это было, я, возможно, и
сумела бы сейчас сформулировать. Но я запретила себе думать об этом. Все, что я
чувствовала к Карлу, исчезло в тот момент, когда я шарахнулась виском об угол
стола. Знаете, отшибло память, и все чувства отшибло. Напрочь. Так бывает при
сотрясении мозга. Я стала жить так, будто нет никакого Карла Майнхоффа. И
никогда не было.
