– Чуть башку не оторвал, – процедил сквозь хищный оскал улыбочки Алик.
На что Вишневецкий повернул голову и, метнув холодный взгляд на здоровяка, произнес:
– О своей голове, Альберт Алексеич, беспокойтесь. О своей голове.
…Мне еще пришлось вспомнить эти слова.
Но это потом, а сейчас Алик весело сказал:
– Ну что, Анюта-не-Анюта, пойдем на рюмочку чаю, как обычно. Хоть истории из жизни потравим, а то те дамы, которые являются ко мне на предмет общения, оказываются тотальными дурами.
– Да почему же нет, Алик? – пожала я плечами. – Только сразу предупреждаю, в шортах к тебе не пойду, знаю я твои однообразные домогательства.
Японец засмеялся. Его с некоторых пор забавляло, как я подшучиваю над его компаньоном.
Разумеется, пойти в каюту Алика и Японца я согласилась только из корыстных соображений – проверить свои «жучки» (их было уже два). Высококлассная техника зачастую очень хрупкая и капризная.
Я осталась в каюте пить сок и листать какой-то забавный журнал на английском, коих у Алика было предостаточно. Японец после гимнастических и культуристских процедур полез в душ, Алик же скромно удалился в заведение, известное под международной аббревиатурой WC.
Отсутствие обоих было мне на руку. Все оказалось нормально. «Жучки» были целы.
…Я напрасно волновалась, что Алик постарается поскорее вернуться в каюту. Он, оказывается, имел привычку многих интеллигентов скрадывать пребывание в столь тривиальном месте чтением. На пороге туалета у него лежала книга. Алик взял ее, раскрыл и увлекся текстом. Впрочем, не настолько, чтобы забыть о цели своего визита в WC.
Закончив то, за чем он сюда, собственно, пришел, Алик вложил в книгу закладку и протянул руку к белому рычажку сливного бачка. Тот отчего-то заело, и Алик потянул сильнее.
Короткая, ослепительно яркая вспышка показалась ему совершенно бесшумной. Возможно, он даже не успел понять, что его уже можно вычеркивать из списка живых…
* * *
– Что это? – заревел Японец, когда стена ванной дрогнула и сотряслась до основания, с верхней полки посыпались баночки, тюбики и флаконы, а в уши надсадно вполз, ворвался глухой рваный рев. «Грохот взрыва», – мгновенно понял Японец и пулей вылетел из ванной, даже не удосужившись накинуть на себя полотенце.
Я отодвинула сок и последовала за ним.
Дверь туалета сиротливо болталась на одной нижней петле, а когда потрясенный Японец приблизился к ней еще на треть метра, с грохотом рухнула на пол. Из обнажившегося дверного проема валил сизый дым. За его клубами не было видно ничего.
На пороге лежала почерневшая книжка, и серую страницу наискосок перечеркивала замысловатая кривая, на конце которой расплылась кровавая клякса…
«Патрик Зюскинд. «Парфюмер», – машинально прочитала я, как громом пораженная тем, что, оказывается, читал этот человек.
Японец бросился внутрь.
Алик неподвижно лежал на боку, невероятным образом заломив под себя обе руки. Его затылок был буквально размозжен мощнейшим ударом – вероятно, направленным взрывом его отбросило прямо головой о дверь.
Японец повернул к себе его голову, и серая пелена смертельной бледности пятнами проступила на его широкой лоснящейся физиономии: все лицо его друга было обезображено роковым взрывом, пламя совершенно выжгло брови и ресницы и сильно опалило кожу. Нос нелепо и жутко смотрел куда-то вбок.
Японец повернулся ко мне и пробормотал:
– Да что же это такое? А?
– Не знаю, – пробормотала я. – Не знаю…
Непонятно к чему припомнились недавние слова Вишневецкого: «О своей голове, Альберт Алексеич, беспокойтесь. О своей голове».
– Надо же… – бормотала я. – Надо же!.. Зови народ, Японец.
Он исчез. Мне стало жутко. Оставаться в одном помещении с изуродованным трупом человека, который если и работал против нас, то по крайней мере не успел сделать ничего плохого и – в отличие от многих – всегда был любезен и приятен в общении.
Честно говоря, я хотела найти Родиона. Что он думает по поводу всего этого, к чему может привести смерть Алика Протасова?
Я нашла их на носу «Скрябина», как Лео ди Каприо и Уинслет на носу пресловутого «Титаника». Парочка выглядела романтично.
Не доходя, я услышала, о чем они говорят. И замерла невольно.
– Однажды, Родик… это было, еще когда я училась в институте, – медленно говорила Валентина, – мы с друзьями-однокурсниками поехали на дачу. На Волгу. Там, кстати, и Маша была. А с дачи мы собрались на остров… у нас был катер, и мы сели в него все вместе и поехали. Как раз посреди Волги мотор заглох, и как наши мальчики ни дергали за шнур, ничего не получалось. Тогда кто-то из них предложил лучше выпить водки… конечно, это было полным безумием – пить водку в переполненной лодке с заглохшим движком, и все это посреди Волги. Тем более что дело было ночью, и к тому же подул сильный ветер, и лодку стало сильно раскачивать, того и гляди перевернет.
– И они все-таки стали пить водку? – донесся до меня голос Родиона.
– Мы стали пить, – поправила Валентина. – Только когда один из ребят извлек из завалов нашего груза сумку с бутылкой, мы увидели надпись на ней. Замечательная надпись – «Титаник».
– «Титаник»?
– Вот именно. Правда, тогда еще не было кэмероновского фильма, но все и без того знали финал и соотнесли судьбу корабля-гиганта с катерком, который болтался на волнах где-то посреди беспредельных вод, и берега не видно, и еще долго видно не будет. Мы выпили по рюмочке, а потом еще чуть-чуть и начали грести на веслах. Хорошее было время, – сказала Валентина.
Она стояла у самого носа корабля, облокотившись на перила, и мне вдруг стало мучительно стыдно беспокоить ее и Родиона своими сообщениями о взрыве в каюте Алика. Пусть хоть это время – время неведения – пройдет для них в покое и погруженности только друг в друга.
Над морем уже расползались влажные ленивые сумерки, а прямо по курсу корабля на горизонте рдело малиново-красное пятно, и выстеливавшие его облака словно загорались и остывали изнутри ровным, уныло розовеющим светом, словно огромная лампа с абажуром медленно-медленно гаснет, сковывая пустынный воздух вокруг величественной тишиной покоя и мрака. Это там, над землей Испании, вожделенной страной, где мы будем завтра, садилось солнце.
Валентина произнесла:
– Да. Просто мне вдруг почему-то стало страшно. Нет, мне вовсе не плохо, даже наоборот… слишком хорошо, чтобы за это не пришлось потом платить. Я боюсь, что… впрочем, что это я, господи?
– Вот именно, – довольно мрачно протянул Родион, – и вообще, никогда не думай о том, что будет завтра и уж тем более через много дней. Ведь еще в Нагорной проповеди сказано: «Не заботьтесь о завтрашнем дне, ибо завтрашний день сам будет заботиться о своем».
