А вот драться с ней никому не хотелось, про нее в городе, после того как она победила на арене и ее всеобщим требованием вызволили из рабства, освободили от всех долговых и прочих обязательств, сделали практически свободной жительницей города, знали слишком многие, или, точнее, все знали. Потому что это была редкость, такое, как ей поведали в магистрате, когда оформляли какую-то запись в толстых купеческо-чиновных книгах, за всю историю Крюва случилось впервые. Даже собаки, которые обычно бегали за городскими стенами и возле порта, узнавали теперь ее запах и, хотя стаями иногда решались нападать на зазевавшихся одиноких путников, особенно по ночам, перед ней расступались и огрызаться не смели.
Нашка подняла голову и мутным взглядом обвела трактир. Это был довольно большой, полуподвальный зал с темными углами, грязными прокопченными от масляных фонарей сводами, наполненный по утреннему времени менее, чем обычно. Иногда у Сапога случались такие дни, что тут и протолкнуться было не очень-то легко, особенно когда местное мужичье да компании побогаче, из особняков и отдельных домов из верхнего, как тут принято было говорить, города, которые иногда сюда тоже заглядывали, перебирали того жутчайшего самогона, который Сапог покупал либо у окрестных фермеров, либо сам гнал где-то на заднем дворе трактира под охраной одного из своих дуболомов.
Что-то в происходящем было не так, не совсем привычно. Нашка знала это каким-то очень глубоким пониманием, свернувшимся в ее сознании. Прежде она тоже прислушивалась к нему, и оно ее, как правило, не подводило, лишь порой начинало… звучать, трепыхаться, в общем, подавать сигналы слишком поздно. Это было странное впечатление, будто бы магией навеянное постижение каких-то сложностей мира, о которых краснокожая дикарка в обычном состоянии даже не подозревала. Это не было последствием сна — Нашка знала это твердо. Но чем на самом деле являлась убежденность, что она как-то высветилась, сделалась заметной кому-то незнакомому и далекому, никогда прежде не виданному, чужому сознанию, она не пробовала разобраться.
В этом чуждом существе, которое, как ей казалось, выследило ее и наложило на нее свою указующую магическую, быть может, стрелку, подобную той, что мальчишки рисовали обломками кирпичей или цветной глиной, было что-то отвратительное, что-то на редкость гадкое. Даже более гадкое, чем то физическое состояние, в котором Нашка сейчас пребывала. От этого внимания, приходящего из неведомых далей, хотелось освободиться, хотелось встряхнуться и сбросить его, но было также понятно, что легко от этого ощущения избавиться Нашке не удастся.
Через силу она попробовала усмехнуться. Несмотря ни на что, все же иногда нужно было улыбаться. Или даже шутить. Вот и сейчас Нашка решила, что это ощущение, которое, может быть, и принесло этот неприятный сон о прошлом, более всего походило на внезапное отрезвление, которое иногда приходит к самым разнузданным пьяницам на самых безудержных попойках. Вдруг, внезапно, будто сверху на совершенно открытом пространстве, где не ждешь никакой напасти, с чистого неба сваливается огромный, горячий, тяжелый камень. Или налетает из ниоткуда невидимый удар ветра, или из спокойной морской глубины вдруг всплывает огромная необыкновенная рыбина, задевая тебя скользкой и острой чешуей…
Как бы там ни было, а следовало хоть немного привести себя в порядок.
Нашка осмотрела стол, перед ней в дрянном глиняном подсвечнике стояла грязно-серая свечка, догоревшая до нижней своей четверти. Тарелка, которая упиралась Нашке в лоб, как оказалось, хранила только полуобглоданное ребрышко с ошметками недокусанной сальной баранины да краюху хлеба в застывшем красноватом соусе, от которого сильно пахло кориандром и почему-то укропом. Сбоку валялся пластинками нарезанный лук. Деревянный стакан, который Нашка обнаружила у локтя, тоже был пуст. Что и неудивительно, потому что, глядя на нее спящую, ни один из местных пройдошливых выпивох не преминул бы допить остатки вина, да и сама она поступила бы так же.
Она поднялась, ноги плохо держали, чтобы сделать несколько шагов, ей пришлось, вытянув руку, упереться в шершавые каменные блоки ближней стены. Нашка отправилась к стойке, за которой словно бы издалека, из тумана, из марева прошедшей, задымленной факелами и фонарями ночи, проступала фигура Сапога.
Он сразу же увидел, что Нашка шлепает к нему, попытался еще более выпятить огромное свое брюхо, едва прикрытое не очень чистым сероватым фартуком в разводах разных напитков, соусов и даже с остатками той грязи, которая неизвестно почему всегда возникает на плохо струганных столах в таких вот заведениях.
— Ага, — сказал Гудимир Сапог, — очухиваешься.
Гудимиром, вероятно, его назвала мать, если мать у него когда-то на самом деле была… А прозвище Сапог он получил в честь вывески, которой некогда украсил свой трактир. То ли от непогоды, то ли потому, что местные мальчишки вначале, когда личность самого Сапога была еще не очень понятна всем в округе, кидали в эту доску на двух металлических кольцах камни, она раскололась и приняла причудливую форму, более всего смахивающую на высокий кавалерийский сапог. И даже эмблема, которую на этой вывеске нарисовали, странным делом от этой поломки так преобразилась, будто бы именно изображение сапога и было задумано с самого начала неким безвестным мазилой, который за ужин и кувшин вина потратил на эту доску немного своей краски.
— Налей-ка мне, протрезветь хочется.
— Ты, Нашка, уже никогда не протрезвеешь, — прогудел Сапог.
Вблизи он был еще отвратительней, чем издалека. В роду у него были и орки, и гоблины, может быть, кое-кто из породы карликов и, пожалуй, что даже кто-то от эльфов у него числился в предках, потому что уши у него были едва ли не по-волчьи высоко поставлены над головой и торчали острыми, чуть мохнатыми кончиками. Да и пасть у него была немного волчьей, особенно когда, оглядывая заведение, своим оскалом Сапог демонстрировал фальшивое радушие.
— Сапог, ты же понимаешь, что должен налить, — пробормотала Нашка, хотя уже не слишком уверенно.
— Метательница, ты, — Сапог чуть помялся, — парень вполне свойский. Но ведь вчера вас было почти две дюжины… самых разных. И все разбежались, никто не заплатил. Так что весь долг за пропитое и съеденное — на тебе будет. Да ты и заказывала — разошлась в веселье поболе обычного.
Нашка подняла голову, пытаясь снизу, из-за прилавка, который доходил ей почти до плеч, уловить настроение Сапога поточнее.
— Дурака валяешь? Там же были какие-то пришлые из богатеньких. Из верхнего города… Они рассыпали серебро горстями, я видела.
— Рассыпать-то — рассыпали, да не в мой кошель, — отрезал Сапог. — Вы же потом играть надумали, кости потребовали… — Он хмыкнул. — Будто в таком состоянии хоть кто-то считать их смог бы… Так что, Нашка, не спорь, а готовь монеты, иначе в кредите откажу, пока не заплатишь.
Нашка призадумалась, кредит — это серьезно. Долги, конечно, мало ее волновали, она вообще туго соображала, откуда берутся деньги, как они возникают в кошельке и почему они играют такую значимую роль в жизни почти всех окружающих, разве что кроме тех случаев, когда за них следовало покупать еду и выпивку.
