Первый штормовой удар ветра пришелся в левую скулу корабля, как рыцарь и ожидал. Это был довольно сильный удар, даже странно становилось, что такая прозрачная, невидимая по сути, стихия, как воздух, может настолько жестко и резко ударить… Затем стало не до рассуждений, потому что буря навалилась и впрямь — нешуточная.
Баллон скрипел, натирая себе матерчатые бока об удерживающую его над корабликом сеть из разнородных канатиков, заметно для глаза изгибался, скручивался и сотрясался… Иногда ветер подходил под днище, будто бы настоящие волны, об которые дерево хлопало с таким сильным звуком, что и представить себе трудно было — как оно выдерживает, почему кораблик не рассыпается на части от таких-то ударов?… Сухром зачем-то вспомнил, что у моряков разные виды качки носят названия, и весьма разнообразные к тому же. К нему подошел капитан Виль:
— Рыцарь, ты бы помог нашим-то на крыльях. Твоих я уже определил, но они, похоже, не выгребают.
— Скоро спущусь, — согласился рыцарь. — Капитан, может, найдем какой-нибудь закуток, чтобы бурю переждать?
— Не выйдет, сэр. Буря нас поймала на открытом месте, спрятаться некуда… — Он задумался, глядя неподвижными глазами на темень, наваливающуюся сейчас на них, кажется, во все небо, от земли, еще видимой внизу, и до самого верха настолько, что и светлых облаков было уже не углядеть, только свинцово-черные тучи нависали над ними. — Это — не обычный ветер, — продолжил Виль, перекрикивая ненастье, — мнится мне, что… Кем-то это наслано на нас. Видишь, сэр, как ветер вихрями ходит, не сплошь течет, а струями поперек себя перебивается? Шквалит иногда…
Сухром ничего подобного, разумеется, не видел и ничего не понял из объяснений Виля. И тот махнул рукой раздраженно, как часто от злости поступал, и стал вглядываться вбок, а может, вверх, вот только ему баллон мешал оценить то, что происходило над ними. Наконец капитан решил:
— А пробуем мы-тось… — Дальше он заговорил по-своему, по-птичьи, и Сухром даже хлопнул его ладонью по плечу, чтобы сориентировать. Виль посмотрел на него, кивнул и закончил уже на общем языке: — Ничего, «Раскат» — крепкая посудинка, выдержит!
Рыцарю так отнюдь не казалось. Удары ветра становились все сильнее, и он, как обещал, спустился в трюм, чтобы помочь гребцам. Тут было тесно, помимо матросов, что стояли попарно на каждом из рычагов, которые нужно было вращать перед собой, в трюме оказались и Несвай с Датыром, и Плахт с Луадом. Лишь на одном из рычагов, самом близком к кормовой переборке, ворочался Сурль, уже мокрый от пота. Рыцарь стал в пару к нему.
Матрос, на удивление вымотанный за то недолгое время, что крутил тут деревянный брус, управляющий ходом крыла, ощерился. И, понимая, что рыцарь рассматривает его в коптящем свете лампы, которая отчаянно болталась, подвешенная к палубе над ними, проговорил на ужасном своем наречии:
— Вскорости, сэр, дождик забрызжет… Скупаюся заедино, гхы-ы! — Вероятно, это была шутка.
Они гребли, крутили эти вытертые до блеска рукояти рычагов, и от монотонной работы на рыцаря стала накатывать какая-то одурь, сознание уплывало, хотя он понимал, что не стоит поддаваться такому ощущению. Следовало работать, грести еще вернее, еще сильнее, если завтра они хотят увидеть рассвет…
Наконец рыцарь понял, что гнетущая обстановка подействовала и на других, кто был с ним сейчас тут, на крыльях. Он оглянулся и пересчитал по головам тех, кого видел. Тут были все шесть матросов и его команда. Он закричал:
— Луад, а капитан на палубе один остался?
— Зачем же один, сэр рыцарь? С ним Крепа, он ее на румпель поставил, она с ее силищей отлично управляется.
Вот тогда-то, как бы вдобавок к этим словам шкипера, по корпусу пришелся какой-то совсем уже невероятной силы удар. Их качнуло так, что на миг Сухрому показалось, что фонарь лег на палубу, а это значило, что они долгие мгновения летели едва ли не на боку, и легкий баллон и корпус их кораблика, вероятно, находились на одном уровне… Кто-то из матросов даже соскользнул и крепко саданулся о бортовые доски. Остальные, впрочем, удержались за рычаги, и уже через пару мгновений порядок был восстановлен, лишь ушибленный матрос непонятно ругался сквозь зубы, возвращаясь на свое место и вновь цепляясь за рычаг.
— Крепче на ногах-то нужно стоять, Гель, — визгнул Луад по-командному. — Небось когда из кабака на берегу выходишь, удерживаешься?… А тут — падать удумал!
Кто-то устало, через силу хохотнул. Но это был все же ободряющий смешок. По дощатому трапу скатился с палубы капитан, он высмотрел сразу же Луада и Сурля, откомандовал:
— Вы двое, марш наверх! Кажись, скрипень-топ-фал лопнул… Поставить крестовую растяжку! Да не забудьте зачалиться как-нибудь, иначе слетите с баллона к несусветной бабушке…
Рыцарь остался на рычаге один. Крутить стало труднее, зато чуть просторнее. Он скинул рубашку, все равно она была уже мокрой от пота, а может, и от туманной сырости, которая неожиданно забилась в трюм через оба открытых люка — кормового, с трапом, и носового, с почти вертикальной лесенкой… Сырость эта сделала свет в трюме еще более размытым, неверным и тусклым.
Рыцарь стал соображать, что все в общем-то правильно. Они гребли сейчас вовсе не для того, чтобы куда-то двигаться, они работали что есть сил для того только, чтобы держаться не бортом к ветру, потому что тогда их могло опрокинуть, а носом, чтобы кораблик мог встречать эти удары ветра и дождя самым выгодным для себя образом… Если этого не делать, тогда им конец, поэтому нужно грести… И они гребли, отчаянно, превозмогая уже возникшую боль в руках, в спине, даже в сердце.
Чем-то это напоминало ту страшную бурю, в какую они попали в самом начале их похода. Но тогда буря была хоть и долгой, но все же какой-то понятной, едва ли не добродушной, если так можно выразиться по отношению к смертельно опасной непогоде… На этот раз, пожалуй, капитан Виль оказался прав — было что-то в этом ветре иное, неправильное, жестокое и злое, несомненно пробующее их погубить, разбить, разрушить, уничтожить…
Потом рыцарь заметил, что его дыхание вырывается из горла облачком пара. Он еще разок попробовал очистить свое сознание и оглянулся. Оказалось, что они поднялись настолько высоко, что влага едва ли не смерзалась, превращаясь в кристаллики льда в воздухе. Он бы давно этот холод почувствовал, если бы не работал так отчаянно на рычагах.
В трюм бочком спустился капитан, уворачиваясь от движений гребцов, прошел в нос, вернулся, лицо у него закаменело под каплями дождя, но видно было, что он доволен.
— Ребята поставили стяжки, теперь баллон не порвет к едрене монахине… Теперь мы выдержим, не можем не выдержать.
За ним, заметно покачиваясь от слабости, вызванной усталостью после чудовищного перенапряжения всех сил, спустились, едва ли не поддерживая друг друга, Луад с Сурлем. У матроса под правой скулой наливался огромный, вполрожи, синяк с каким-то зловещим фиолетовым оттенком. По виску Луада из его смешных, неуловимо похожих на перья, слипшихся волос стекала струйка крови.
