После осмотра “Военторга” я шел через Александровский сад к Красной площади. Несколько раз в неделю на этой главной площади страны с раннего утра накапливалась очередь. К обеду она достигала совсем уж неприличных размеров, заканчиваясь где-то за пределами Троицкого моста. Это была самая большая очередь страны. И вела она туда, где был выставлен на всеобщее обозрение забальзамированный труп человека по имени Ульянов-Ленин.
Я часто проходил мимо этих людей, многие из которых специально приезжали в Москву посмотреть на Ленина в Мавзолее. Люди как люди, преобладали простые лица. Народ стоял, переговаривался, многие смеялись чему-то своему, отбегали в туалет у входа на Красную площадь. Главная очередь страны шла достаточно быстро, тут в отличие от того же “Детского мира” ничего не продавали, и у конечной цели отсутствовал кассовый аппарат.
Когда мне было лет пять, дедушка Никита, искренне желая добра, тоже отвел меня в Мавзолей. Нам повезло, стояло раннее утро, народ пока не подъехал, до мумии вождя мы добрались еще до полудня. Желтый Ленин в полумраке возлежал на красном бархате, в черном траурном костюме. На улице было намного интереснее.
Подобную гнетущую атмосферу я потом ощутил, как ни странно, в Фигерасе, доме-музее Сальвадора Дали. Ходил по бесконечным темным анфиладам и не мог избавиться от ощущения, что сейчас за поворотом обязательно увижу гроб с Ильичом.
Итак, я проходил мимо очереди, мимо Вечного огня, выходил на Красную площадь и сворачивал налево к ГУМу. Он был большой, но малоинтересный. На ГУМ я тратил полчаса, не больше. Потом шел в “Детский мир”. В “Детском мире” на первом этаже всегда рыдали дети. Это из-за огромной секции игрушек. Тут я проводил около часа. А дальше выходил на улицу и брел к конечной цели своего пути. Но отнюдь не к ЦУМу, как могут предположить некоторые. Странно, но почему-то я игнорировал этот знаменитый торговый объект столицы.
Я шел на Кузнецкий Мост, где в одном из домов находился маленький магазин под названием “Атлас”, и торчал там до самого закрытия. В “Атласе” продавались географические карты. Они были тесно развешаны по стенам, физические, политические, исторические. Я купил бы их все, были бы деньги.
Вот таким образом мне удавалось организовывать себе досуг в семьдесят четвертом. В результате месяца через три я знал точную цену, до копейки, практически на любой товар, продаваемый в Москве. Специально ничего не запоминал, так получалось само собой. Однажды я вклинился в разговор, который вели четыре взрослые тетки, обсуждая цены почему-то на чертежные готовальни. Они немного путали цифры. Я их поправил. Они удивились. Начали наперебой спрашивать. Теток было много, а я один. Они пытали меня, сколько стоит пачка масла, холодильник “Бирюса”, школьная форма, бутылка нарзана, удочка-трехколенка, набор карандашей “Живопись”, килограмм морковки, лампочка на сто ватт, коробка скрепок, магнитофон “Комета”, кухонный стол, проездной на автобус, буханка “Бородинского”, кусок хозяйственного мыла, электрический чайник, порошок “Лотос”, логарифмическая линейка и зубная паста “Поморин”.
Потом они выдохлись. Посмотрели на меня с некоторым осуждением и жалостью, как на инвалида, который стал таковым по своей вине.
– Да… – сказала негромко одна тетка другой, – представляю, что из него вырастет! Женится – будет за каждую копейку отчет требовать!
А я, когда засыпал, подумал, слава богу, они меня не спросили, сколько стоит бутылка “Экстры” и пачка “Столичных”. Цены на эти виды товаров мне тоже были прекрасно известны.
Так вот, возвращаясь в очередной раз из поликлиники, немного уставший, но верный своим детским привычкам, я потолкался в ГУМе, в магазине “Подарки”, пора уж было двигать дальше. И тогда я решил купить газету, чтобы в пути не скучать. Перешел на другую сторону улицы Горького, где недалеко от Центрального телеграфа стоял киоск.
Как всегда, днем никаких стоящих газет уже не было. Поэтому я взял “Московские новости”. Это издание всегда было самым пустым и дурацким. Выпускалось для иностранцев на нескольких языках и являлось чистой пропагандой. Существовал и русскоязычный вариант, но его и вовсе никто не читал. Когда я подошел к киоску, выяснилось, что, кроме “Московских новостей” и журнала “Садоводство”, все разобрали.
“Садоводство” читать как-то совсем не хотелось, я бросил гривенник, подхватил газету и зашагал к метро. И когда в вагоне я ее развернул, то почти сразу наткнулся на эту статью. Она была написана каким-то историком Афанасьевым и посвящена фальсификации истории в нашей стране. Оказывается, освещение истории Октября, истории КПСС долгие годы было никуда не годным, пресловутому “Краткому курсу” и вовсе досталось на орехи, а тексты Ленина, как выяснилось, зачастую подавались предвзято.
Вот это да! Я поднял голову. Пассажиры, ничего не подозревая, ехали по своим делам, многие клевали носом, вагон раскачивался, была середина января.
На графских развалинах
В апреле мы переехали. У меня имелось наследство, однокомнатная квартира на Коломенской. У наследства была своя история.
Если выйти из Троицкой башни Кремля, пройти Троицким мостом вниз до Кутафьей башни и там, не останавливаясь, топать по Воздвиженке до первого переулка, на углу будет стоять старинный дом с ротондой. Вот в нем и жили бабушка Аня и дедушка Никита.
Дом этот был построен в конце восемнадцатого века для графа Алексея Разумовского, гетманского сына, но уже через несколько лет его купил сам Николай Петрович Шереметев.
Сейчас Николая Петровича вспоминают в основном в связи с тем, что он женился по любви, причем на своей крепостной. Хотя графа Шереметева можно было бы вспомнить и не только поэтому.
Николай Петрович Шереметев являлся, безусловно, весьма прогрессивным графом, щедрым меценатом и необычной личностью. Он был несметно богат – одних крепостных двести тысяч душ, – имел хорошее образование, слыл человеком со вкусом, к тому же прекрасно играл на виолончели. Им был основан знаменитый театр, где его крестьян, вместо того чтобы сечь на конюшне, учили актерскому мастерству, танцам, пению и иностранным языкам.
А что касается отношений графа и крепостной актрисы Прасковьи Жемчуговой, так это тоже тема интересная, наверное, самая романтическая история того времени. Тем более что счастье их было недолгим. Прасковья умерла через три недели после рождения наследника.
Граф пережил ее на шесть лет. Следуя своим представлениям и принципам, он построил в Москве, в память о любимой жене, странноприимный дом, а попросту богадельню. В советское время там разместился знаменитый институт Склифосовского.
Хоронили Николая Петровича Шереметева, самого богатого человека России, в простом сосновом гробу. В своем завещании он повелел деньги, сэкономленные на похоронах, раздать нищим. Не зря все считали его чудаком.
Бабушкин отец, мой прадед, служил камердинером у последнего графа Шереметева, причем был приставлен к тому с детства. И за то получил большую квартиру в доме, где помимо него жили управляющие графскими имениями, лесничие, казначеи и прочий персонал.
