– Куда закопал-то? – чувствуя себя героем Стивенсона, прошептал я, прикидывая в уме, чем бы заменить отсутствующую в доме лопату.
– А шут его знает! – неожиданно легко произнес тот. – Я сейчас и не помню, да и где уж теперь искать! Тут же асфальт кругом положили!
Я еще потерзал его немного, но безо всякой пользы. Склероз растворил маузер, два нагана и шашку.
А теперь думаю, может, не забыл ничего старик, просто говорить не захотел. Пусть себе лежит, от греха подальше. Ну и правильно, что закопал, зато из этого оружия никто уже не мог влепить девять грамм в затылок соотечественникам. Ни на Лубянке, ни в Лефортовской тюрьме, ни в Бутове, ни в тысяче таких же мест, где народная власть утверждалась в своем победоносном шествии.
Во дворе на Грановского вечно толклись дембеля. Все из-за магазина “Военторг”. Многие из тех, кто ехал домой через Москву, заезжали в этот магазин. “Военторг” для них являлся переходным этапом от военной жизни к гражданской. Подход к началу гражданской жизни у всех был разный.
Прибалты – те первым делом приобретали себе брюки, свитер, рубашку, пальто, переодевались во все это, а военную форму выбрасывали к чертовой матери. Украинцы покупали новые аксессуары: лычки на погоны, фуражки, ремни, меняли старые прибамбасы на новые, а старые всегда забирали с собой.
Ребята из российских деревень поступали так же, но некоторые, завидев меня, отдавали мне старые ремни и пилотки. Самыми щедрыми, как правило, были кавказцы. Многие покупали себе все новое, чуть ли не шинели. Чтобы, как и положено воину, торжественно вернуться в родной аул во всем блестящем. Старое никто из них с собой не увозил.
В результате у меня скопилось неимоверное количество пилоток, ремней, пряжек, звездочек и еще всяких-разных военных вещей. При желании я мог бы обмундировать роту. За проявленную щедрость я показывал дембелям туалет в третьем подъезде. Зачем он там находился – непонятно, может быть, остатки бывшей дворницкой, но туалет был вполне в рабочем состоянии и к тому же относительно чистый.
Все жители графского дома прекрасно знали друг друга. И не только соседей, но их близкую и дальнюю родню. Даже про соседских друзей и знакомых было многое известно. А также про тех, кто пусть и эпизодически, но заходил в гости. Ничего удивительного. Дом был по московским меркам небольшой, многие семьи жили тут в пятом, а то и в шестом поколении.
Вот однажды, я еще в школу не ходил, в начале лета сижу за столом и играю сам с собой в домино. Мне в этой квартире нечем было заняться. Или в домино играть, или с бочонками от лото, или, когда бабушка не видит, ручку крутить швейной машинки, воображая себя водителем неизвестно чего, трамвая, наверное.
Ну так вот, я сижу, играю в осточертевшее домино, а бабушка поливает свои бесконечные фиалки, те самые, из-за которых мне не дозволялось залезать на два широченных подоконника и глазеть во двор.
– Ой, что же это за дядечка к нам в подъезд идет? – замерла с бутылкой в руке бабушка Аня. Она фиалки поливала из кефирной бутылки. – Такой здесь ни к кому не ходит!
Постояла немного в раздумье, бутылку отставила и вдруг быстро решилась:
– Пойду взгляну!
Бабушка загремела замками и открыла дверь на площадку. Я пристроился за ней. Чуть ниже, на середине лестничного пролета, стоял мужик в белой летней рубахе, приготовившись дуть водку из горла.
– Мужчина, ну что же вы делаете? – с укоризной начала выговаривать ему бабушка. – Зачем же вы водку из горлышка пьете? Проходите ко мне, я вам стакан дам, стол накрою!
Мужик поломался для вида секунды три, а потом пожал плечами и пошел в гости.
Бабушка провела его на кухню, поставила хлеб, винегрет, огурчики и стакан.
– Ну а вы? – поинтересовался гость. – Чего ж вы, со мной не выпьете даже?
– Нет, извините, – смутилась бабушка, – я непьющая!
– А муж-то у вас имеется? – спросил мужик. – Или сын? Может, они, как придут, водочки выпьют?
– И сын есть, и муж! – гордо ответила бабушка. – Только сын у себя живет, а муж позже будет!
– Вот давайте я ему оставлю! – обрадовался тот и плеснул немного в подставленный бабушкой второй стакан.
Я подумал: а почему бы ему просто не оставить водку в бутылке, зачем в стакан наливать?
Это я сейчас понимаю, что он таким образом с воображаемым собутыльником пил.
Мужик налил себе полный стакан, выпил, захрустел огурчиком и рассказывать начал. Как живет он на Урале, в городе Нижний Тагил. Три года все никак не мог в отпуск нормально с семьей съездить, но вот этим летом решили дочке море показать, а то ей в пятый класс идти, а она еще моря не видела.
Потом он повторил, закусил и засобирался. Объяснил, что жена с дочкой, поди, обыскались его, он их в “Военторге” оставил, а сам решил – тут он показал на стакан – отдохнуть немного.
И уже в дверях, раскрасневшись, повернулся к бабушке и с чувством пожал ей руку:
– Спасибо вам, гражданка! Обязательно всем расскажу, какие москвичи теплые и отзывчивые люди!
И ушел.
А я очень обрадовался и сказал:
– Наверное, бабушка, он теперь всем на Урале наш адрес скажет, вот здорово!
Но бабушка засмеялась и сказала, чтобы я отправлялся на улицу погулять. И только я вышел, как сразу на углу встретил нашего гостя. С ним рядом стояла женщина с хмурым лицом, за руку она держала такую же строгую девочку. На голове у девочки были большие белые банты. А когда я проходил мимо, то услышал, как женщина произнесла уставшим голосом:
– И когда же ты успел, паразит!
Память вызывает давно минувшие ощущения. Раннее утро, зима, в прихожей, где я сплю, совсем темно. Дедушка Никита будит меня, мягко, ласково. Нет, он даже не будит, а одевает спящего. Надевает носки, он их с вечера вешает на батарею, и они приятно теплые, никто больше не делал так. Мне ехать в Измайлово, в школу. Я сижу в теплых носках за столом, у меня не открываются глаза. Дедушка сокрушенно говорит бабушке о том, что нельзя задавать столько уроков десятилетнему ребенку, совсем измучили внука этой школой. Откуда ему знать, что я, как обычно, полночи читал книгу, припрятав ее еще с вечера в тумбочку у кушетки.
Дедушка Никита умер, когда я учился в седьмом классе. Из всей моей родни именно он любил меня больше всех. А я даже не пришел к нему в больницу, где он доживал последние дни. И только слабым утешением и оправданием мне служит то, что и сам я в это время лежал неделю в Филатовской, где решали, что делать с моим сломанным носом, захрустевшим под кулаком старшеклассника, с которым я бурно выяснил отношения во время большой перемены.
В своей палате я был самым взрослым, за окном бушевал май, лежать было скучно. Я перечитал все книги, которые обнаружил у соседей, и откровенно дурел с тоски. Именно там началась моя любовь к наручным часам. В Филатовской больнице у всех врачей были закатаны рукава халатов, а на запястьях сверкали входившие в моду японские часы с зелеными, синими, красными циферблатами.
