Я приходила к сестре, один раз в неделю, рассказывала о своей жизни, о своих надеждах, о том, что было у меня на душе. Гетто располагалось совсем рядом с еврейским кладбищем, и я часто могла наблюдать за кошмарами творившимися за колючей проволокой.
В один из дней, я шла к сестре и заметила воцарившееся в лагере оживление. Я поднялась повыше, чтобы посмотреть. Я стояла на пригорке, в нескольких километрах от гетто, и, стараясь сдерживать слезы, наблюдала за тем, как людей вытаскивают из домов, к которым они только начали привыкать, и сажают в машины. Они увозили их в неизвестном направлении. Тех, кто сопротивлялся или протестовал против подобного варварства — расстреливали на месте. Выстрелы, крики, море крови и боли, все это надолго запечатлелось в моей памяти.
К воротам подъехала черная машина, на такой же ездил Генрих. Я замерла, но прятаться не стала. Я неподвижно, словно зверь в засаде смотрела на черную машину. Вышел шофер, обошел строй, подошел к задней правой двери и распахнул ее. Сначала появился идеально начищенный сапог, следом серый мундир, и вот из машины вышел немецкий офицер. Я затаила дыхание. Он словно почувствовал мое присутствие и обернулся, бросив в мою сторону случайный взгляд. Я знаю, что он узнал мое платье, узнал яркое пятно моей косынки, и понял, что я узнала его. Это был Генрих.
Намеренно привлекая к себе внимание, я стянула с головы платок, и мои волосы рассыпались по плечам. Подул ветер. Генрих продолжал смотреть в мою сторону. Кто-то из солдат поймал его взгляд и вскинул винтовку. Он целился в меня. Но Генрих что-то крикнул ему, и солдат опустил оружие. Он вернулся к своим обязанностям, подгонять людей в грузовики. А Генрих отвернувшись прошел к лагерю. Теперь я знала, кто он и чем занимается. Вдруг один из заключенных бросился к Генриху, тот же солдат что целился в меня вновь вскинул винтовку, прогремел выстрел и несчастный замертво упал к ногам Генриха. Генрих спокойно перешагнул через его труп.
Пелена спала с глаз, я увидела всю эту картину слишком отчетливо. Стало трудно дышать. Словно в бреду, я затрясла головой и бросилась бежать. Слезы застилали глаза, я бежала наугад. Мелькнули ворота еврейского кладбища. Я пробежала мимо чужих могли, наугад нашла одинокий деревянный крест, с выцветшей ленточкой для волос и упала навзничь. Рыдания разрывали меня изнутри. Я не могла поверить, в то, что увидела. Генрих был убийцей. Его изуродованный временем разум, приносил в жертву бредовым идеям, тысячи человеческих жизней. И не от того, что шла война, не от того, что виновные должны были ответить за свои преступления, а от того, что несчастные посмели родиться другими. Ненависть немцев к евреям, тогда только набирала свои обороты.
В июле 1942 года, немцы зверским методом, полностью уничтожили Смоленское гетто. Выжили единицы…
7. Другая женщина.
Если держишь собаку на привязи,
не ожидай от нее привязанности.
(Андре Вильметр)
До конца лета 1942 года, Генрих старался избегать меня. Теперь он намеренно прятался в своем кабинете, опасаясь даже ненароком встретиться со мной взглядами. Он помнил тот злосчастный день, когда вернулся домой, а я встречала его у порога. Я только вернулась с кладбища. Моя кожа и волосы все еще были в грязи. В руках я держала ленту принадлежащую моей сестре.
Генрих бросил на меня отчужденный взгляд.
— Что они сделали плохого, тебе и твоему народу? — сквозь зубы прошипела я, мне было все равно что он может сделать со мной.
— Это не должно тебя касаться… это война… — отстраненно ответил он.
— Нет! — крикнула я, и швырнула ему в лицо некогда самую дорогую для меня вещь. — Это касается меня!
Лента едва коснулась его щеки и плавно опустилась на пол. Генрих проследил взглядом за ее движением, и поднял на меня гневный взгляд. Он хотел ударить меня, я только этого и ждала. Я ждала, что он поднимет на меня руку, а я не стану больше терпеть, и дам ему отпор. Я буду сражаться, царапаться, кусаться, пинать его, рвать его волосы. Я дам ему отпор, и он поймет, что мы не бесхребетные существа не способные постоять за себя. Поймет, что мы такие же люди, из кожи и крови, и имеем право бороться за свою жизнь.
Но Генрих стерпел. Он подавил свой гнев, обошел меня стороной, едва задев плечом и поднялся наверх. Я не побежала за ним, а осталась стоять у порога. Я слышала звук его шагов. Он заперся у себя в кабинете, и до самого вечера не издал ни звука. Он вновь показывал мне, что в его глазах я не человек, а всего лишь незначительное препятствие на пути к победе.
С того самого дня, я даже если очень хотела не могла уловить его присутствия в доме. Теперь он стал тенью собственного дома. Уходил едва светало, возвращался, когда я уставшая готовилась ко сну. Он боялся посмотреть мне в глаза и я это знала.
Лишь однажды, он дал о себе знать, но сделал это как всегда с высокомерием и надменно, словно дал мне пощечину.
В тот день, Генрих вернулся домой поздно и судя по звонкому голосу, доносившемуся от парадного входа, в компании женщины. Едва их шаги удалились и растворились на втором этаже, я осторожно приоткрыла дверь и тихо ступая на носочках вышла из своей комнаты. Снедаемая любопытством, я прошла по коридору, поднялась по лестнице и остановилась у дверей его спальни. Свет пробивался сквозь узкую щель над полом, и тонкой полосой стелился к моим ногам. Я затаила дыхание. Я слушала. Голоса из комнаты звучали приглушенно, но даже не смотря на всю свою неопытность, я догадывалась, что там происходит. Вдруг дверь распахнулась и передо мной возник Генрих. Увидев меня, он замер. Он опешил от неожиданности, и не сразу нашелся. Волосы его были взъерошены, глаза блестели. Рубашка расстегнута. В раскрытую дверь, я увидела лежащую в постели женщину. Она смотрела на меня без злости, открыто улыбаясь.
— Приготовь чай! — приказал Генрих, и захлопнул дверь у меня перед носом.
В комнате воцарилась тишина. Я послушно отправилась на кухню выполнять его поручение.
Когда чай был готов, я сервировала поднос и собиралась отнести его наверх. Обернувшись, я увидела в дверях женщину, уже видела в спальне Генриха. Она стояла, облокотившись на дверной косяк, и улыбаясь смотрела на меня. Она была настоящей красавицей, с пышной грудью, еле скрытой тонкой шелковой сорочкой, с широкими бедрами и матовой, белоснежной кожей. Ее волосы были убраны в прическу, и только один непослушный локон выбился у виска.
— Добрый вечер. — Поздоровалась я.
— Привет, дитя. Весело ответила женщина. Значит, ты и есть, Анни. Генрих много рассказывал о тебе.
— Что он мог рассказывать? — я не смогла сдержать насмешки.
— Много чего. Что ты очень добрая, открытая и честная. И красивая… — она подошла ко мне и едва коснулась моей щеки, руки ее были холодными.
Я не отстранилась. Я была удивлена ее признанием и проявленной нежностью. Никогда прежде я не считала себя красавицей, фигура моя и до войны была слишком угловатой, а после пережитых разочарований, стала еще худее, словно высохла. Волосы потускнели, глаза впали, губы потеряли очертания, сливаясь с бледностью уставшей кожи. Что во мне могло быть красивого?
