В апреле того же года, я поняла, что жду ребенка. Ребенка от человека, судьба которого на фоне приближающихся войск союзников и Красной Армии, стала терять свои реальные черты. Я не стала сообщать Генриху эту новость, чтобы не вселять в нас двоих напрасную надежду.
Накануне моего двадцать четвертого дня рождения, Генрих вошел в комнату и заложив руки за спину официально сообщил:
— Я должен уехать.
— Куда? — Безучастно, даже не глядя на него спросила я.
Но он проигнорировал мой вопрос, протянул мне конверт с письмом и сухо сказал:
— Здесь деньги и адрес моих родителей. Они примут тебя в любое время. Тебе надо ехать, Анни. Здесь становится не безопасно.
Я взяла конверт, но машинально, без интереса. На самом деле в душе моей тогда всколыхнулась волна протеста. Я вскочила и бросила на Генриха гневный взгляд.
— Ты не оставишь меня здесь одну! — решительно заявила я.
Он нахмурился, но не ответил.
— Что ты молчишь? Скажи мне в лицо! Смелее: говори — я всегда плевал на тебя Анни, я делал только то, что считал нужным. Думал только о себе и жил как мне одному удобно! Ты позволял мне наслаждаться моментами радости, только для того, чтобы сейчас спокойно уйти. Но я больше не позволю тебе так беспечно распоряжаться моей жизнью. Я твоя жена, Генрих, или может ты забыл это? Ты повесил на меня эту обязанность не спросив, и впредь, что бы ты не говорил и не делал, я буду рядом! Так что подумай хорошо и скажи — куда мы едем?
Генрих посмотрел на меня как на безумную. Своей внезапной вспышкой решительности, я ввергла его в стопор. Он стоял на пороге не шелохнувшись и нахмурившись о чем-то думал. Складки на его лбу шевелились, Генрих принимал окончательное решение.
— Это невозможно. — принял он окончательное решение и собирался уходить.
Но я сдаваться не собиралась. Слишком много мы пережили вместе, слишком основательно он разместился в моей жизни и в моем сознании. Его желание оставить меня одну, я рассматривала как трусость или предательство, но не как желание защитить. Он уже открыл дверь, когда я сделала последний шаг вперед и решительно заявила:
— Если ты уйдешь, я отправлюсь прямиком к вашему фюреру и поставлю его в известность, о том, что я русская шпионка, и все сведения полученные у тебя в доме я передавала своим товарищам. Пойдем таким путем?
Он замер на пороге.
— Генрих. Ты слышал меня? Ты же знаешь, что я способна на это.
Генрих обернулся. Лицо его выражало сомнение и отчаяние. Он запутался в собственных мыслях и я отчетливо читало это в его напряженно пульсирующих венках на ровно остриженных висках. Его сомнение, придало мне уверенности.
— Анни, место куда меня отправляют, закрыто для гражданских лиц. Ты не можешь…
— Я могу сделать то, что обещала. — уверенно настаивала я.
Он все понял. Своей решительностью я сломала его сомнения. Он позволил мне тогда ехать с ним. Вскоре, мы уже молча ехали в черном Мерседесе. Мы сидели на расстоянии, и будто не замечали присутствия друг друга. Несколько раз совсем близко разрывались снаряды, но шофер, словно не замечая творящегося вокруг хаоса, продолжал ровно вести машину вперед.
В конце пути мы остановились перед железными воротами, ведущими к огромному сооружению, окруженному высокой кирпичной стеной, обнесенной по периметру колючей проволокой. Над воротами, словно выжженная на сером небе, выделялась веселая надпись на немецком: «Труд облагораживает». Ворота распахнулись и мы въехали в место, которое в первые минуты пребывания, вызвало у меня приступы тошноты. «Заксенхаузен» — так оно называлось. Трудовой лагерь, где проводились самые жуткие и аморальные эксперименты над людьми. Там не убивали заключенных, по крайней мере в пугающих количествах, но там убивали в заключенных личность и все живые чувства. Из людей делали подопытных кроликов, которые гибли за неизвестную им идею. Люди теряли в себе человечность, превращаясь в безропотных и запуганных зверей.
Едва мы въехали в ворота, мое сердце сковали ледяные тиски ужаса, я явно ощутила запах смерти и страха, которым был наполнен воздух на этой закрытой территории. Этим запахом, было пропитано буквально все в округе: дома, леса, поля и люди.
Я бросила взгляд на Генриха, он сидел, с отрешенным видом, словно ничего не произошло, и на лице его красовалась омерзительная и жуткая маска Дьявола. Мне стало противно, и я вновь отвернулась.
Машина остановилась, дальше предстояло идти пешком. Я боюсь вспоминать те минуты, когда вдыхала тот удушливый запах человеческих страданий, нигде на земле нет более едкого запаха смерти. Мы прошли через небольшую площадь и вошли в здание комендатуры. Вооруженные солдаты, охраняющие лагерь, рассматривали меня с нечеловеческим любопытством, я даже на мгновение ощутила их жаркое дыхание у себя на затылке, словно все они окружили меня плотным кольцом и не дают сделать даже шага.
Кабинет Генриха располагался на втором этаже непримечательного серого здания. Внутри он был отделан с кричащей и надменной роскошью, в противовес убогому состоянию самого лагеря. Едва мы вошли, Генрих сразу закрыл дверь. Я подошла к окну. Мы продолжали хранить молчание. Я боялась спрашивать. Он боялся отвечать.
Из окна открывался вид на странное сооружение, напоминающее школьные беговые дорожки, но отличающиеся по цвету. Не было сил смотреть на темнеющие вдалеке бараки, где наверняка ютились тысячи заключенных лагеря и я отвернулась.
— Ты все это время лгал мне. — сказала я.
Генрих не отреагировал, словно меня не было рядом. Не знаю, было ли ему стыдно или тяжело сознавать, что я вкусила в полной мере грязи его черной натуры.
— Тебе надо было оставить меня в России. — скорбно произнесла я.
Генрих усмехнулся, но не ответил. Он сел за свой стол, плеснул виски в хрустальный бокал и откинувшись в своем шикарном кожаном кресле, в задумчивости закрыл глаза.
- В России я должен был тебя уничтожить. — неожиданно холодным тоном, признался он.
Я не испугалась.
— Значит надо было меня уничтожить. Лучше было умереть тогда, чем понимать то, что я отдала свою душу Дьяволу.
— Когда-нибудь ты все поймешь Анни. Я не мог поступить иначе.
Он говорил, словно бредил.
В дверь постучали и на пороге появился вооруженный лейтенант. Он бросил на меня удивленный взгляд. Затем быстрым шагом подошел к столу, выкинул руку в приветственном жесте угасающего Рейха и заявил:
— Господин генерал, на сегодня назначено перемещение. Пришел приказ, всему личному составу немедленно покинуть лагерь.
Генрих поднял на офицера уставший взгляд и сухо отдал сове последнее распоряжение:
— Приказ выполнять. Я остаюсь.
— Но господин генерал…
— Идите, Койель. Выполняйте.
