Магазин закрылся, и они вышли, вместе они смотрелись нелепо: на Виктории был изящный черный кожаный пиджак, черная кожаная юбка, черные сияющие туфли на каблуках, тонких, как палочки для еды. Волосы у нее теперь тоже были прямые, как черная лакированная кожа.
Сев на автобус, они вскоре оказались возле дома — наваждения ее снов и мечтаний вот уже десять лет.
Виктории было девятнадцать, ему семнадцать. Они знали возраст друг друга с точностью до месяца. Томас выглядел старше, да и она тоже — элегантная молодая женщина, не девчонка.
Он пошел вверх по лестнице, а она задержалась, чтобы лучше прочувствовать момент. Вот она оказалась здесь, с высоким блондином, о котором столько мечтала, но, в то же время это было как в одном из тех снов, когда к тебе подходит знакомый, но оказывается, что это не он; или когда ты с радостью замечаешь в другом конце комнаты давно утраченную любовь, а она поворачивается и одаривает тебя незнакомой улыбкой…
Это был Томас, не Эдвард. Тема подмены преследовала ее и когда Виктория взлетела по лестнице, догнав его возле двери: холл с мягкими цветами и освещением стал меньше, весенний дневной свет казался холодным, а запомнила она нежное и теплое сияние. Розово-красные мягкие оттенки были здесь, все, как она помнила; на полу и на стенах действительно оказались ковры, но старые, на освещенных солнцем потертых участках просвечивали белые нитки. Они обветшали. Да, ковры, наверное, милые: но неужели эти богачи не могут позволить себе новые? И Виктория тут же спрятала ту комнату, что она помнила, без каких-либо изменений, в уголок своей памяти, чтобы ее никто не тронул, а на ту, что видела перед глазами, повесила ярлык злостной захватчицы. Они уже оказались в огромной кухне. Кухней она так и осталась — ничего не изменилось. Попав сюда в детстве, девочка не запомнила всех шкафчиков, холодильника и плиты, они легко могли оказаться в любом журнале на подобную тематику, но вот он — стол, большой, точно как в воспоминаниях, вокруг него стулья и большое кресло, в котором она сидела у Эдварда на коленях, когда он рассказывал ей сказку.
Томас налил воды и поставил чайник, полез в огромный холодильник. Притащил оттуда много всего и расставил на столе. «Может, чего-нибудь еще хочешь? Я сварю кофе».
Дома у Филлис кофе пили много и часто, так что Виктория сказала: «Кофе, спасибо», и села сама, раз уж он не предложил.
Она не могла не бросать на него вопросительные взгляды, Томас тоже не переставая смотрел на Викторию. Он напоминал человека, который купил в супермаркете нечто необычное и доволен приобретением.
— А где твой брат? — поинтересовалась она, несколько опасаясь услышать ответ, поскольку тогда точно подтвердится, что это не Эдвард и никогда им не был.
— В Сьерра-Леоне, устанавливает факты, — от нее не утаилась обида, которую Томас пытался скрыть за равнодушием. — Устанавливает факты, как обычно, — добавил он. Потом, подумав, что законы вежливости требуют более распространенного ответа, сказал:
— Он сейчас адвокатом работает. Уехал с экспедицией коллег, собирающих факты о бедности — в таком духе.
— А мама? Она все еще здесь живет?
— А где же еще? Это ее дом. Она то появляется, то исчезает, как ее душеньке бывает угодно. Но не беспокойся, она не в свое дело не лезет.
Таким образом, подтвердилось подозрение, что в выходке Томаса был скрытый подтекст. Ему все-таки семнадцать лет. Он должен бы еще быть на занятиях. Виктория стала призом, доставшимся ему в супермаркете.
Все десять лет бурного взросления Эдварда Томас был эталонным младшим братом. Он высмеивал и глумился, пока старший брат боролся за те или иные идеи, набивая дом памфлетами, брошюрами, призывами, ссорился с матерью. Тем не менее Джесси принципиально поддерживала Эдварда, а Томас таскался с ними по концертам музыкантов из Южной Африки и Занзибара. На одном из них Томас, еще в одиннадцать лет, влюбился в чернокожую певицу, после чего ходил на все концерты и танцевальные выступления приезжавших в Лондон чернокожих исполнителей. Тайные муки подростковой страсти переключались с одной чернокожей искусительницы на другую. Он часто открыто заявлял, что белых считает безжизненными и сам предпочел бы родиться негром. Томас собирал все записи с африканской музыкой, и когда он находился в своей комнате, оттуда на максимальной громкости раздавался бой барабанов и пение, пока Эдвард не начинал на него орать, а мать — жаловаться, что сыновья ее ни в чем меры не знают. «Мне бы хорошую разумную дочку», — причитала она: это была популярная песня женского движения того времени.
Томас тысячу раз фантазировал о том, как он поднимается по этой лестнице с некой восхитительной черной звездой или звездочкой, и когда он увидел Викторию в музыкальном магазине, в один сияющий миг все его мечты оказались совсем рядом и заулыбались ему.
Виктория спросила, помнит ли он, что тогда, давным-давно, она спала в его комнате. Томас об этом уже забыл, но вцепился в этот подарок судьбы: «Хочешь туда зайти?»
Они поднялись по лестнице в комнату, которая уже не походила на магазин игрушек, а была увешана постерами с чернокожими певцами и музыкантами. Впервые давнишняя сладкая мечта о чем-то недостижимом вдруг так внезапно подала голос: «Ты все это время мечтал обо мне…» Виктория знала всех этих исполнителей, и вот она сидит на его кровати, слушает музыку Мозамбика, разглядывает постеры, а Томас разглядывает ее.
Виктория была не совсем невинна, ведь она только что сбежала от того хищного второго фотографа. Томас тоже, поскольку ему удалось убедить одну официантку — естественно, черную, — что он старше, чем есть на самом деле. Но все равно юноша был довольно неопытен, рядом с такой стильной африканочкой он занервничал, стал нерешителен, он поставил еще одну кассету, потом еще одну, пока Виктория не встала: «Мне, кажется, домой пора, уже поздно».
Тут он подскочил, схватил ее за руки и, запинаясь, начал упрашивать: «Нет, Виктория, пожалуйста, прошу, останься». Он все бормотал, она стояла, беспомощная, потому что в этот момент ее за руки держал не Томас, а Эдвард. Он начал целовать ей шею, лицо, а потом… можно сказать, что это было неизбежно, с учетом того, что столько лет все к тому и шло.
Они оба были неопытны и признались друг другу в этом, что превратило их в невинных заговорщиков, Томас умолял ее не покидать его, Виктория осталась, и несколько часов спустя они, крадучись, шли вниз по лестнице. Он гордо обнимал ее, надеясь, что их заметят, она же надеялась, что этого не случится. Когда Виктория вернулась домой, Филлис со вздохом приняла ее извинения, сказав самой себе: ну, наверное, вот и все, наверное, надо радоваться, что ничего такого не случилось раньше.
Лето выдалось длинное, хорошее и теплое, Томас, которому надо было бы готовиться к выпускным, ежедневно заходил за Викторией в магазин, вел ее к себе в комнату, где они занимались любовью под музыку со всей Африки, уж не говоря про Вест-Индию и дальний Юг Америки.
Джесси застала их за столом, когда они пили крепкий черный кофе.
