– Ты несправедлив к нему, – ответил Берлах, – Шмид был лучшим криминалистом, которого я когда-либо знал.
– А теперь, – кричал Чанц, – когда у меня, наконец, есть шанс, все должно пойти насмарку, моя единственная возможность выбиться в люди должна пропасть из-за какой-то идиотской дипломатической игры! Только вы можете еще изменить это, комиссар, поговорите с Лутцем, только вы можете убедить его послать меня к Гастману.
– Нет, Чанц, – сказал Берлах, – я не могу этого сделать.
А тот тряс его, как школьника, сжимал его плечи кулаками, кричал:
– Поговорите с Лутцем, поговорите! Но старик не уступал.
– Нельзя, Чанц, – сказал он, – больше я этим не занимаюсь. Я стар и болен.
Мне необходим покой. Ты сам должен себе помочь.
– Хорошо, – сказал Чанц, отпустил Берлаха и взялся за руль, хотя был смертельно бледен и дрожал. – Не надо. Вы не можете мне помочь.
Они снова поехали вниз в сторону Лигерца.
– Ты, кажется, отдыхал в Гриндельвальде? В пансионате Айгер? – спросил старик.
– Так точно, комиссар.
– Там тихо и не слишком дорого?
– Совершенно верно.
– Хорошо, Чанц, я завтра поеду туда, чтобы отдохнуть. Мне нужно в горы. Я взял недельный отпуск по болезни.
Чанц ответил не сразу. Лишь когда они свернули на дорогу Биль – Нойенбург, он заметил, и голос его прозвучал, как обычно:
– Высота не всегда полезна, комиссар.
* * *
В этот же вечер Берлах отправился к своему врачу доктору Самуэлю Хунгертобелю, на площадь Беренплатц. Уже горели огни, с каждой минутой все больше вступала в свои права темная ночь. Из окна Хунгертобеля Берлах смотрел вниз на площадь, кишевшую людьми. Врач убирал свои инструменты.
Берлах и Хунгертобель давно знали друг друга, они вместе учились в гимназии.
– Сердце хорошее, – сказал Хунгертобель, – слава богу!
– Есть у тебя записи о моей болезни? – спросил Берлах.
– Целая папка, – ответил врач и указал на ворох бумаг на письменном столе.
– Все о твоей болезни.
– Ты кому-нибудь рассказывал о моей болезни, Хунгертобель? – спросил старик.
– Что ты, Ганс, – сказал другой старик, – это же врачебная тайна.
Внизу на площади появился синий «мерседес», стал в ряд с другими машинами.
Берлах присмотрелся. Из машины вышли Чанц и девушка в белом плаще, по которому струились светлые пряди волос.
– К тебе когда-нибудь забирались воры, Фриц? – спросил комиссар.
– С чего ты взял?
– Да так.
– Однажды мой письменный стол был весь перерыт, – признался Хунгертобель, – а твоя история болезни лежала сверху на столе. Деньги не пропали, хотя их было порядочно в письменном столе.
– Почему ты не заявил об этом? Врач почесал голову.
– Хотя деньги и не пропали, я все же хотел заявить. Но потом забыл.
– Так, – сказал Берлах. – Ты забыл. С тобой по крайней мере воры хлопот не имели. – И он подумал: «Вот, значит, откуда Гастман знает». Он снова посмотрел на площадь. Чанц и девушка вошли в итальянский ресторан. В день его похорон, подумал Берлах и, наконец, отвернулся от окна. Он посмотрел на Хунгертобеля, который сидел за столом и писал.
– Как же обстоит дело со мной?
– Боли есть?
Старик рассказал ему о приступе.
– Это скверно, Ганс, – сказал Хунгертобель. – Мы должны оперировать тебя через три дня. Иначе никак нельзя.
– Я себя чувствую сейчас хорошо, как никогда.
– Через четыре дня будет новый приступ, Ганс, – сказал врач, – и его ты уже не переживешь.
– Значит, в моем распоряжении еще два дня. Два дня. А утром третьего дня ты будешь меня оперировать. Во вторник утром.
– Во вторник утром, – сказал Хунгертобель.
– И после этого мне остается еще год жизни, не правда ли, фриц? – сказал Берлах и посмотрел на своего школьного товарища непроницаемо, как всегда.
Тот вскочил и зашагал по комнате.
– Кто тебе сказал такую ерунду?
– Тот, кто прочел мою историю болезни.
– Значит, взломщик ты? – возбужденно воскликнул врач.
Берлах покачал головой.
– Нет, не я. Но тем не менее это так, Фриц, еще только год.
– Еще только год, – ответил Хунгертобель, сел на стул у стены своей приемной и беспомощно посмотрел на Берлаха, стоявшего посреди комнаты в далеком холодном одиночестве, неподвижный и безропотный, и под его потерянным взглядом врач опустил глаза.
* * *
Около двух часов ночи Берлах вдруг проснулся. Он лег рано, приняв по совету Хунгертобеля новое лекарство, так что сначала он свое неожиданное пробуждение приписал действию непривычного для него средства. Но потом ему показалось, что разбудил его какой-то шорох. Он был – как это всегда бывает с людьми, внезапно проснувшимися, – сверхъестественно бодр и ясен; тем не менее ему нужно было сначала прийти в себя, и лишь спустя несколько мгновений – которые кажутся нам в таких случаях вечностью – он окончательно очнулся. Он лежал не в спальне, как обычно, а в библиотеке, ибо, готовясь к скверной ночи, он намеревался, насколько помнил, еще почитать, но, видимо, его одолел крепкий сон. Он провел рукой по телу и понял, что одет; он только покрылся шерстяным одеялом. Он прислушался. Что-то упало на пол – это была книга, которую он читал. Темнота этого лишенного окон помещения была глубокой, но не полной; сквозь открытую дверь спальни падал слабый свет, это был свет непогожей ночи. Он услышал далекое завывание ветра. Со временем он начал различать в темноте книжную полку и стул, край стола, на котором, как он с трудом распознал, все еще лежал револьвер. Вдруг он почувствовал сквозняк, в спальне стукнуло окно, затем с резким ударом захлопнулась дверь. Сразу же после этого старик услышал из коридора звук тихо затворяемой двери. Он понял. Кто-то отворил входную дверь и проник в коридор, не подумав о сквозняке. Берлах встал и зажег стоячую лампу.
Он схватил револьвер и спустил предохранитель. Тут человек в коридоре тоже зажег свет. Берлах удивился, заметив сквозь неплотно притворенную дверь зажженную лампу, – он не видел смысла в этом поступке незнакомца. Он понял его, когда было уже поздно. Он увидел силуэт руки, схватившей электрическую лампочку, потом вспыхнуло голубое пламя, и все погрузилось во мрак: незнакомец вырвал лампочку, вызвав этим короткое замыкание. Берлах стоял в кромешной тьме, а тот начал борьбу, поставив свои условия: Берлах должен был бороться в темноте. Старик сжал оружие и осторожно отворил дверь в спальню. Он вошел туда. Сквозь окна падал слабый свет, вначале еле заметный, но по мере того как глаза привыкали к темноте, все усиливающийся.
