– На вокзал, – сказал Берлах и сел в машину. Машина тронулась.
– Как ты поживаешь? – раздался голос рядом с ним. – Хорошо ли ты спал?
Берлах повернул голову. В другом углу сидел Гастман. На нем был светлый плащ, руки он скрестил на груди. Руки его были в коричневых кожаных перчатках. Он был похож на старого, насмешливого крестьянина. Шофер повернулся к ним, ухмыляясь. Воротник у него был теперь опущен, это был один из слуг.
Берлах понял, что попал в ловушку.
– Что тебе опять нужно от меня? – спросил старик.
– Ты все еще выслеживаешь меня. Ты был у писателя, – сказал человек в углу, в голосе его слышалась угроза.
– Это моя профессия. Человек не спускал с него глаз.
– Каждый, кто занимался мной, погибал, Берлах. Сидящий за рулем несся как черт вверх по Ааргауэрштальден.
– Я еще жив. А я всегда занимался тобой, – ответил комиссар хладнокровно.
Они помолчали.
Шофер на бешеной скорости несся к площади Виктории. Какой-то старик ковылял через улицу и с трудом увернулся от колес.
– Будьте же внимательней, – раздраженно сказал Берлах.
– Поезжай быстрей, – резко крикнул Гастман и насмешливо посмотрел на старика. – Я люблю быструю езду.
Комиссара знобило. Он не любил безвоздушных пространств. Они неслись по мосту, обогнали трамвай и с бешеной скоростью приближались через серебряную ленту реки к городу, услужливо раскрывшемуся перед ними. Улочки были еще пустынны и безлюдны, небо над городом – стеклянным.
– Советую тебе прекратить игру. Пора признать свое поражение, – сказал Гастман, набивая трубку.
Старик взглянул на темные углубления арок, мимо которых они проезжали, на призрачные фигуры двух полицейских, стоявших перед книжным магазином Ланга.
Это Гайсбюлер и Цумштег, подумал он, и еще: пора, наконец, уплатить за Фонтане.
– Мы не можем прекратить игру, – произнес он наконец. – В ту ночь в Турции ты стал виновен потому, что предложил это пари, Гастман, а я – потому, что принял его.
Они проехали мимо здания федерального совета.
– Ты все еще думаешь, что я убил Шмида? – спросил он.
– Я ни минуты не верил в это, – ответил старик и продолжал, равнодушно глядя, как тот раскуривает трубку: – Мне не удалось поймать тебя на преступлениях, которые ты совершил, теперь я поймаю тебя на преступлении, которого ты не совершал.
Гастман испытующе посмотрел на комиссара.
– Эта возможность мне даже не приходила в голову, – сказал он. – Придется быть начеку. Комиссар молчал.
– Возможно, ты опасней, нежели я думал, старик, – произнес Гастман задумчиво в своем углу. Машина остановилась. Они были у вокзала.
– Я последний раз говорил с тобой, Берлах, – сказал Гастман. – В следующий раз я тебя убью– конечно, если ты переживешь операцию.
– Ты ошибаешься, – сказал Берлах, стоя на утренней площади, старый и мерзнущий. – Ты меня не убьешь. Я единственный, кто знает тебя, и поэтому я единственный, кто может судить тебя. Я осудил тебя, Гастман, я приговорил тебя к смерти. Ты не переживешь сегодняшнего дня. Палач, которого я выбрал, сегодня придет к тебе. Он тебя убьет, это нужно, наконец, сделать во имя бога.
Гастман вздрогнул и пораженно уставился на старика, но тот повернулся и зашагал к вокзалу, сунув руки в карманы пальто, не оборачиваясь, вошел в темное здание, медленно заполнявшееся людьми.
– Глупец ты! – закричал Гастман вслед комиссару, закричал так громко, что некоторые прохожие обернулись. – Глупец!
Но Берлаха уже не было видно.
День, который все больше заявлял о себе, был ясным и светлым, солнце, похожее на безукоризненный шар, бросало резкие и длинные тени, лишь немного сокращая их по мере того, как поднималось все выше. Город лежал как белая раковина, впитывая свет, глотая его своими улочками, чтобы ночью выплюнуть его сотнями огней, – чудовище, рождавшее все новых людей, разлагавшее их, хоронившее. Все лучистей становилось утро, сияющий щит над замирающим звоном колоколов. Бледный от света, падающего от каменной стены, Чанц ждал целый час. Он беспокойно шагал взад и вперед под арками кафедрального собора, смотрел вверх на дикие рожи извергателей воды, глазевших на тротуар, залитый солнцем. Наконец портальные двери распахнулись, хлынул мощный поток людей, проповедь читал Люти, но Чанц сразу заметил белый плащ.
Анна шла ему навстречу. Она сказала, что рада его видеть, и протянула ему руку. Они пошли вверх по Кесслергассе, посреди возвращавшейся из церкви толпы, окруженные молодыми и старыми людьми – тут профессор, там по воскресному расфранченная жена булочника, там два студента с девушкой, несколько дюжин чиновников, учителей, все аккуратные, умытые, все голодные и радующиеся предстоящей праздничной трапезе. Они достигли площади Казино, пересекли ее и спустились в Марцили. На мосту они остановились.
– Фрейлейн Анна, – сказал Чанц, – сегодня я поймаю убийцу Ульриха.
– А разве вы знаете, кто его убил? – спросила она удивленно.
Он посмотрел на нее. Она стояла перед ним, бледная и хрупкая.
– Думаю, что знаю, – сказал он. – Станете ли вы для меня, когда я его поймаю, – тут он запнулся, – тем же, кем были вашему погибшему жениху?
Анна ответила не сразу. Она плотней натянула плащ, словно замерзла. Подул легкий ветерок, растрепал ее светлые волосы. Она сказала:
– Пусть будет так.
Они пожали друг другу руки, и Анна пошла к противоположному берегу. Он смотрел ей вслед. Ее белый плащ светился между стволами берез, нырял в гущу прохожих, снова выплывал и, наконец, исчез. Тогда он направился к вокзалу, где оставил машину. Он поехал в Лигерц. Было около полудня, когда он прибыл туда; ехал он медленно, иногда останавливался, закуривал, бродил по полям, возвращался к машине и ехал дальше. В Лигерце он поставил машину у вокзала и пошел вверх в сторону церкви. Он успокоился. Озеро было темно-синим, виноградники опали, и земля в междурядьях была коричневой и рыхлой. Но Чанц ничего не видел и ничем не интересовался. Он поднимался вверх безостановочно и равномерно, не останавливаясь и не оглядываясь. Дорога вела круто в гору, обрамленная белой стеной, виноградник за виноградником оставались позади. Чанц подымался все выше, спокойно, медленно, непоколебимо, сунув правую руку в карман. Иногда дорогу перебегала ящерица, ястребы взмывали в небо, земля дрожала в море солнечного огня, словно было лето; он неудержимо шел вверх. Потом он вошел в лес, оставив виноградники позади. Стало прохладней. Между стволами светились белые юрские скалы. Он подымался все выше, не сбиваясь с ровного шага, непрестанно продвигаясь все дальше; он вступил на поля. Это были пашни и луга, дорога стала более пологой. Он прошел мимо кладбища, прямоугольника, обнесенного каменной оградой, с широко раскрытыми воротами. Одетые в черное женщины ходили по дорожкам, старый, сгорбленный старик смотрел вслед проходящему, который, не останавливаясь, продолжал свой путь, опустив правую руку в карман пальто.
