Антон же, в отличие от участкового, не считал, что они отвлеклись. Разгадка всех смертей перед зеркалом, которое, к тому же, имело свойство таинственно исчезать с места происшествия, крылась именно там, в прошлом. В тридцатых годах, а может, и еще раньше – в начале двадцатого века, а может, и во временах Медичи, во дворце, откуда родом это зеркало. Зеркало-убийца.
Поэтому он решил вернуться к родословной семьи Годлевичей.
– А вы говорите, Семен Юрьевич был на отца похож? – обратился он к матроне. – Вы отца видели?
Матрона, колыхнув бюстом, снисходительно посмотрела на него.
– Конечно, юноша, я вам кажусь анахронизмом, – терпеливо ответила она. – Но мне не так уж много лет, и я еще могу увлечь мужчину...
Участковый покосился на шелковый халат, а дворничиха прыснула.
– Да вы не обращайте внимания, она комедию ломает. Актриса она, на пенсии!
– Актриса? – удивился Антон. – А где вы играли?
– На областной сцене, – небрежно уронила матрона. – Вела кружок в ДК. Конечно, я старше Фимочки, – она ласковым кивком головы показала на свою соседку, и Антон в это самое мгновение понял, что у каждой из этих женщин больше никого нет, кроме, разве что, неопрятного коммунального кота, что живут они душа в душу, и что греют их общие воспоминания о собственной молодости, проведенной вот тут, в этом доме. Ему вдруг стало жаль их прямо до слез, но он отнес этот порыв эмоций на счет своего болезненного состояния.
– Но старше всего на год. Я тридцатого года, – продолжала матрона. – И мы с матерью вселились в эту квартиру тогда же, когда отца Семена забрали. Когда и Фимочка с мамой тут стали жить, – она снова тепло посмотрела на соседку, и та ответила ей таким же нежным взглядом. – Если вы не верите, что Семен был сыном своего отца, взгляните на семейные фотографии. У него был архив, фотопортреты отцовские.
Хорошая мысль, в душе согласился Антон. А не найдется ли в этом архиве фотопортретов матери?
– А вы знаете, где архив? – спросил он у матроны.
Та кивнула и величественным жестом указала на книжный шкаф с энциклопедическим словарем.
– Вон там. За Брокгаузом. Там альбом и конверты.
Антон направился к шкафу, дрожащей рукой отодвинул черные с золотом тома и вытащил из пыльных глубин полки картонную коробку. Поставил ее на столик-консоль, расположенный возле шкафа, сдул пыль, открыл крышку, и взорам присутствующих явился ворох старинных фотографий и бумаг, исписанных перьевой ручкой. Антон поворошил картонки с фотографиями и бумаги, приподнял их, и на дне под ними обнаружилась тетрадка в жестком коричневом переплете, с залохматившимися уголками. Поднатужившись, Антон вытащил ее на свет Божий, открыл твердый переплет и понял, что это дневник, начатый в стародавние времена, когда писали перышками, макая их в фиолетовые чернила. Может быть, в этом дневнике написано все про зловещее зеркало?
С замиранием сердца Антон перелистнул хрупкие от времени страницы, и дневник раскрылся сам собой на середине. Там, между исписанными листами, лежала твердая фотография, со штампом фотоателье внутри затейливой виньетки. Фотография пожелтела и обтрепалась, на ней с трудом был различим стройный силуэт женщины в широкополой шляпе, закрывавшей лицо. Почему-то Антон понял, что женщина была молода и обольстительна, и уже не сомневался в том, что именно ее он видел в зеркале, осматривая труп. А еще – знал, что эту женщину он уже видел раньше. У себя дома, много лет назад, найдя в книгах прадеда письма и фотопортрет дамы в шляпе.
Это она, она являлась Антону в зеркале и матери его являлась, и каким-то образом была связана и с его семьей, и с семьей покойного Годлевича. И может быть, с Паммелем, тоже умершим перед зеркалом, из которого наверняка выходила она. И это означало – смерть.
11
Со своим трофеем Антон еле вернулся домой, на патрульной машине, которую любезно вызвал участковый, доперев наконец, что новый следователь – не хронический пьяница, а просто плохо себя чувствует. Сев в машину и закрыв глаза, Антон подумал, что даже не знает его имени и фамилии.
У себя в комнате он бросился на диван, положив рядом коричневую тетрадь. Закрыл глаза, пытаясь справиться с тошнотой и болью под ложечкой, но тетрадь придерживал рукой, словно боясь, что она испарится, как и зеркало. В сонном мозгу тихо шевелилась какая-то мысль, не дававшая ему покоя, пока наконец он не осознал, что зеркало, исчезнувшее из комнаты Паммеля, оказалось у понятого Годлевича, причем сам Годлевич непонятно откуда там взялся. Мать сказала, что его привел кто-то из работников милиции, кто именно, она вспомнить не может. А при осмотре трупа Годлевича тоже объявился какой-то левый понятой, непонятно откуда взявшийся. Не у него ли теперь зеркало, переходящее по наследству к понятым?
Он пожалел, что сообразил поздно, участкового уже не найти. Ладно, будем надеяться, что до завтра оно не пропадет, а завтра придется наведаться к этому понятому. Как там его? К Полякову Герарду Васильевичу.
Зазвонил телефон, его резкий голос заставил Антона вздрогнуть. Не открывая глаз, он нашарил телефонную трубку и хрипло сказал:
– Але!
– Антон? Это Таня.
Антон с трудом удержался, чтобы не сказать: «Какая Таня?», но вовремя вспомнил, что это секретарь из прокуратуры.
– Ты на работу не вернулся... У тебя все в порядке?
Антон помолчал, соображая, что же наврать по поводу своего отсутствия на работе. Шефа-то он не предупредил, ни у кого не отпрашивался, а наставницу свою второй день уже не видел. Но Таня продолжала, не дожидаясь его ответа, чем сильно его выручила:
– Тебе опять плохо? Хочешь, я тебя навещу?
Выдавив, что будет счастлив, и продиктовав адрес, Антон положил трубку и некоторое время ворочался с боку на бок, ненавидя себя за мягкотелость. Он лично всегда терялся и переживал, если звонил кому-нибудь, а ему в лоб предлагали позвонить попозже, поскольку там люди заняты или ждут звонка, или что-нибудь еще. В таких случаях он чувствовал себя как оплеванный, поэтому сам никогда не прерывал таким образом разговора, даже если у него ванна переливалась через край или котлеты горели на кухне. И уж тем более не мог он отфутболить доверчивую девушку, напрашивавшуюся в гости уже второй раз.
Решив, что угощать ее будет чаем с печеньем, Антон расслабился. Чай мама заварила утром, как обычно, печенье в доме не переводилось – и мама, и Антон его с удовольствием грызли, особенно за работой, если писали какие-то документы, так что с этой стороны все было в порядке. В комнате у него вполне прилично; правда, он вспомнил, что около дивана валяется пара его грязных носков, которые он забыл бросить в стиральную машину, но успокоил себя тем, что отнесет их по пути, когда Таня позвонит в дверь, и ему придется вставать, открывать.
Проснулся он от двух женских голосов, один из них был мамин, второй – явно Танин. Значит, мать уже дома, и сама открыла Тане. Как же он не услышал звонка? Кряхтя, он сел на диване, нашарив босой ногой комочек грязного носка. Нести его в ванную времени уже не было, поэтому Антон ногой затолкал его под диван.
