Дело расследовали в нашей следственной части. Клешнину вызывали на допросы, она билась в истериках, приезжал ее супруг с требованиями оставить жену в покое. Ее в покое не оставили. Супруг намекнул, что рычаги воздействия на прокуратуру у него имеются, и быстренько оправдал Владимирова.
Прокуратура написала протест. Мой начальник по техническим причинам не успевал довезти протест до суда в срок, созвонился с Клешниным и спросил, можно ли привезти протест на следующий день. Клешнин любезно ответил – нет проблем, жду вас завтра. На следующий день шеф приехал к Клешнину и положил на стол протест. Клешнин взялся за уголок протеста и задумчиво сказал: «А вы знаете, что у вас пропущен срок опротестования?» Шеф заблеял – как же, вы же сами, мы же с вами... Клешнин, не выпуская уголок бумаги, продолжал: «Впрочем, я могу взять протест и сегодня... Если вы пообещаете оставить мою жену в покое и никогда больше ее не трогать». Справившись с удивлением, шеф ответствовал, что он, к сожалению, без согласования с руководством прокуратуры не может давать таких обещаний. «А, ну как хотите, – сказал Клешнин и подтолкнул протест, он поехал по полированному столу обратно. – До свидания».
Обалдев от такого темпа решения вопросов, я с кровью отодрала от себя розовые очки и другими глазами посмотрела на всю эту ситуацию.
Конечно, может быть, на сей раз глаза мне вместо розовых очков застилала обида, и все казалось чернее, чем было на самом деле, но в голову лезли мысли о том, почему так бездарно взяли Владимирова, когда он хотел рассказать про взятку в чемодане? Может быть, не так уж бездарно это было – потому и налетели раньше времени, пока ничего не успел сказать, и в зубы дали, чтобы надолго отбить охоту говорить о чемодане денег. И результат налицо.
Дальше – больше. Я вспомнила, как мой коллега жаловался. Он работал по делу вместе с Управлением уголовного розыска, лез вон из кожи, чтобы арестовать подозреваемого, полгода колупался, собирая по крупицам доказательства, но ничего так и не вышло, человека пришлось выпустить, а дело приостановить. А через некоторое время он отмечал вместе с операми, с которыми работал по делу, какой-то праздник и, уже хорошо выпив, посетовал, что так они ничего и не добились. На что один из оперов, тоже хорошо выпивший, возразил: «Как это – ничего не добились?! Передо мной стояла задача – чтобы человек посидел, и я ее выполнил». Где гарантия, что вся эта грандиозная разработка под флагом очистки милицейских рядов от коррумпированного опера Владимирова не имела своей целью наказать Владимирова за невозвращение долгов? А когда он, посидев в тюрьме и крепко подумав над своим поведением, сделал выводы и либо пообещал расплатиться с долгами, либо согласился продаться в рабство и отработать долг, делу был дан обратный ход. Свидетели отказались от обличении Владика, и им ничего не угрожало – напомню, что суд и пальцем не пошевелил, чтобы привлечь их к ответственности за дачу ложных показаний; они хозяева своему слову, хотят – дают слово, хотят – берут обратно.
Естественно, если Имант все это организовал и успешно использовал меня как пешку в чужой игре, ему на решающем этапе операции стало просто стыдно смотреть мне в глаза, и он устроил ссору. Если так и было, я мысленно сняла шляпу перед незаурядными оперативными талантами Иманта и отдала должное тому, с каким блеском им была разыграна комбинация. Только вот если бы он при этом не получал зарплату в РУОПе! Нет уж, лучше, наверное, иметь дело с мафией – они по крайней мере святыми не прикидываются и в то же время приличия соблюдают.
От всего этого мне стало так тошно, что свои уголовные дела я не могла брать в руки без отвращения. Нужно было либо уходить вообще, либо кардинально сменить обстановку. Я про себя решила, что больше не желаю расследовать дел про мафию и что на свете есть только одна должность, которую я действительно хочу занять, – это место заместителя прокурора по надзору за следствием самого крупного – Архитектурного – района. Но по слухам это место уже было обещано весьма уважаемому прокурору со стажем, с которым я не собиралась конкурировать. И тут, как в сказке, у меня в кабинете раздался телефонный звонок моего давнего начальника, назначенного прокурором Архитектурного района; он спрашивал, не надоело ли мне в следственной части. «Да, надоело, – закричала я в трубку, – а что?!» – «Хочу предложить тебе место». – «Следователя?» – глупо спросила я. «Зама по следствию».
В декабре меня аттестовали на новую должность, и с января я приступила к своим обязанностям.
27 января, в субботу, у меня был день рождения, и накануне меня целый день поздравляли друзья, коллеги, потерпевшие, бывшие обвиняемые, просто знакомые. Уже к вечеру приехали с поздравлениями эксперты из окружной лаборатории, и оказалось, что один из них, который мне по жизни был ужасно симпатичен, в стельку пьян. Другие эксперты, приехавшие с ним, объяснили, что на следующий день он уезжает в Чечню, на театр военных действий. Когда его поведение стало выходить за рамки приличий, его тихо вывели в коридор. Через пять минут, выйдя из кабинета, я обнаружила, что весь коридор прокуратуры залит кровью, а в углу стоит один из экспертов в разорванном плаще: так закончилась попытка отправить домой Анатолия Игоревича.
Дальнейшее празднование моего дня рождения свелось к вызволению Анатолия Игоревича из разнообразных неприятностей: уходя, он чуть не подрался с постовым милиционером; выйдя на улицу, обхамил патруль, был задержан ими, досмотрен и уличен в том, что имел при себе вещмешок, битком набитый автоматными патронами (как позднее выяснилось, полученными совершенно легально как боеприпасы перед отправкой к месту сражений). Мы дружно отмазали его, он пообещал, что уйдет домой, если ему вернут потерянные в моем кабинете очки. Мы перевернули вверх дном весь кабинет, и на втором часу поисков очки нашлись в кармане его собственного пиджака. И после всего этого, когда я повела Анатолия Игоревича к выходу, дабы лично проследить за тем, чтобы он ушел, он мне горько сказал, что так, как в этот день, его еще никто не унижал! Я просто потеряла дар речи. А Анатолий Игоревич ушел и по дороге домой столкнулся с троллейбусом.
29 января, в понедельник, когда я приходила в себя после бурного празднования дня рождения, мне позвонил сотрудник отдела по раскрытию умышленных убийств Управления уголовного розыска Чумарин по прозвищу Чума. Он стал взахлеб рассказывать мне, что в субботу у нас в Архитектурном районе убили его знакомого Игоря Тараканова, и что он куда-то приезжал ночью, и какие-то девицы стояли за дверью с вещами, приготовленными к выносу. Я ничего не поняла. Только фамилия показалась мне знакомой, и я спросила, не работал ли Тараканов в милиции? «Нет, что вы, – искренне ответил Чума, – он был порядочным человеком, коммерсантом».
Про Чуму я к тому времени много слышала, но лично знакома не была. Один из следователей следственной части охарактеризовал его кратко, но емко: «Ну, Чума есть Чума, больше про него не скажешь». Когда я еще расследовала дело Владимирова, прошел слух, что Чума за раскрытие какого-то убийства получил орден, на что оперативник из РУОПа, работавший со мной делу, отреагировал так: «Чуме – орден?! Да по нему же тюрьма плачет!» Под самый Новый год в Архитектурном районе случилось убийство коммерсанта, которое раскрыли оперативники района, а Чума съездил на задержание, и ходили слухи, что от друзей покойного он получил за раскрытие пять тысяч баксов.
