Так что фамильных драгоценностей в наследство я не получила, зато мне с лихвой достались от бабушки авантюризм и отчаянность.
Пока я работала секретарем в горсуде, адвокаты из «золотой десятки», а по расстрельным делам выступали в основном такие, дружелюбно болтали со мной, называя «ученым секретарем» за любознательность, а я благодарно слушала их байки, когда суд уходил на приговор, и им в пустом зале нужен был собеседник. Один такой прелестный говорун, ныне покойный, рассказывал мне, что учился на юридическом сразу после войны, успел застать профессоров, преподававших еще в дореволюционном, еще Санкт-Петербургском университете, так и не привыкших к тому, что в университете отменили курс греческого языка. До революции-то будущим юристам преподавали курс латыни, курс греческого и только потом читали римское право. Потом сократили греческий, потом на латынь отвели не год, а полгода, а когда училась я, мне достался краткий курс римского права с бордюром из расхожих латинских выражений типа «Dura lex sed lex» (суров закон, но это закон), что, по меткому выражению одного человека с чувством юмора, означает «Не нарушай порядок, дура». Так вот, когда после войны сдавали экзамен «старорежимному» профессору, он говорил: «Ну что ж, батенька, с латынью у вас все в порядке, теперь посмотрим, как у вас с греческим». Ему отвечали: «Профессор, греческого нам не преподают». Он страшно расстраивался и всплескивал руками со словами: «Батенька, ну как же можно быть юристом, не зная греческого!»
Бедный профессор, он и не подозревал, что в России можно быть юристом, не зная даже русского!
Знакомый эксперт-криминалист жаловался, что следователь, пришедший назначать дактилоскопическую экспертизу, при нем записал в постановлении вопрос: «Имеются ли на рюмке следы пальцев...», подумал и написал: «рук», еще подумал и добавил: «человека». Всегда умиляют формулировки типа «нанес удар кулаком руки в область лица». Можно написать в постановлении: «повреждения стоп», а можно – «стоп нижних конечностей». Собственными глазами видела рапорт работника милиции о том, что «неустановленное лицо нанесло удар вышеупомянутому лицу по лицу».
Отдельные мои коллеги не обладают обширным словарным запасом, некоторых слов на слух не распознают, поэтому, когда судебно-медицинский эксперт диктует им при осмотре трупа «задний проход зияет», они пишут: «задний проход сияет», не озабочиваясь даже мысленным вопросом, что же там такого лучезарного. Один из следователей всерьез написал в обвинительном заключении: «Между супругами Трофимовыми сложились неприязненные отношения из-за того, что Трофимова пьянствовала, уходила из дома. Трофимов неоднократно избивал ее, однако положительных результатов это не дало, и 12 января он совершил убийство Трофимовой».
Другая суровая следователь на совещании у прокурора выразилась так: «Не колется он, гад, не сломать его версию. Я уже и матку его выдернула, и все равно ничего не получается». Сначала по лицам присутствующих пробежала судорога от такого зверства, а потом отразились сомнения в собственных знаниях анатомии. Однако напрасно. Фраза означала всего лишь, что следователь вызвала мать обвиняемого.
Адвокат в суде, подразумевая применение к его подзащитному нормы о назначении наказания ниже низшего предела, предусмотренного статьей Уголовного кодекса, бесхитростно просит «дать подсудимому меньше меньшего»...
Но не надо думать, что безграмотность поразила только юридическую прослойку нашего общества. Из тысяч допрошенных мною за следственную жизнь людей не больше десяти процентов писали в протоколе без ошибок коварную фразу: «С моих слов записано правильно», остальные девяносто процентов считали, что пишется «правельно», а наиболее догадливые заменяли формулировку на «верно». А два года назад передо мной прошла плеяда генеральных и коммерческих директоров в возрасте от двадцати двух до двадцати пяти лет, которые не знали порядка букв в алфавите. Когда я одному из них попеняла на безграмотность, он отмахнулся: «Бросьте, алфавит знать мне ни к чему, главное, чтобы мою подпись в банке узнавали!».
Но это лирическое отступление, а пока речь о том, что я писала протоколы судебных заседаний в горсуде, и мне безумно хотелось как можно скорее стать полноправным участником процесса – либо сидеть в судейском кресле, либо выступать государственным обвинителем (в защитники почему-то не хотелось, хотя мне было интереснее с адвокатами). Тогда я еще не задумывалась над тем, что и суд, и адвокаты с прокурором собираются в зале судебного заседания по поводу того, что создал и представил на их рассмотрение следователь.
Эта фигура тогда была для меня за кадром. Правда, я самозабвенно прилипала к телеэкрану, когда следствие вели Знатоки. По словам моей сестры, при этом гораздо интереснее было смотреть на меня, чем на экран. Господи, как мне хотелось наконец по-настоящему работать!
А небесные светила делали свое черное дело. Когда я училась на пятом курсе и впереди был еще год учебы, случился местный «Уотергейт»: арестовали членов комсомольского оперотряда юрфака за разграбление контейнеров на железной дороге, которые они же и призваны были охранять. В связи с чем факультет не выполнял план по выпуску специалистов, и желающим было предложено до конца учебного года сдать экзамены за пятый и шестой курс, а в сентябре выйти на диплом.
Как только я об этом услышала, я просто заболела. На следующий день я за два часа до назначенного времени заняла очередь у деканата, опасаясь, что деканат не сдержит напора желающих. К моему изумлению, таких сумасшедших оказалось всего восемь, и из них только двое – я и еще один нетерпеливый однокурсник – успели сдать до конца учебного года все экзамены и защитить диплом вместе с шестикурсниками. То есть я уже проявила себя достаточно сумасшедшей, чтобы быть достойным кандидатом на прокурорскую лямку. Как выразилась одна из моих однокурсниц, узнав о моем решении закончить факультет экстерном: «Господи, Лена, продли ты себе детство!»
Нет, никак не хотелось продлевать детство, наоборот, хотелось скорее почувствовать себя взрослой, что уже само по себе свидетельствовало о диагнозе.
Тридцатого июня я получила диплом о высшем образовании, а второго июля приступила к работе в прокуратуре. Пришла я с мечтой о карьере государственного обвинителя. По ночам мне снились мои вдохновенные речи, не уступающие по эмоциональности, красноречию и силе воздействия судебным речам великого Кони. Только, как выяснилось, не надо мне было быть такой грамотной. Когда я явилась пред светлы очи моего будущего начальника – прокурора района, он не проявил особого энтузиазма и вяло сообщил мне, что для работы на уголовно-судебном надзоре необходимо не только хорошо знать законодательство, но и иметь ораторские способности. А я перед получением диплома зверски простудилась, охрипла, а в день получения диплома еще и орала песни от избытка чувств, чем свела на нет последние крохи своего голоса. Но не веры в себя: прокурору я еле слышно, но весьма уверенно заявила, что уж с чем-чем, а вот с ораторскими способностями у меня все в порядке. И дело было сделано. А поскольку в те времена молодые специалисты должны были пройти стажировку на всех видах надзора, а следствие и тогда уже было в хроническом прорыве и более других отраслей деятельности прокуратуры нуждалось в притоке свежих сил, то меня первым делом бросили закрывать грудью амбразуры. Куда? Правильно, на следствие. А там я написала несколько постановлений. Моя наставница показала их шефу и произнесла сакраментальные слова, направившие мою жизнь в страшное следственное русло: «Девочка грамотно пишет, ее целесообразно использовать на следствии». И шеф горячо согласился...
