Поп и Алла Сергеевна двинулись к «Икарусу». Священник только молча кивнул Ухову и сразу уселся, а Алла Сергеевна остановилась у кабины водителя, пересчитывая своих подопечных.
— Тридцать семь… — сказала она. — Все на месте. Поехали, Петр Иванович.
И все. И ни слова упрека. И это больше всего смутило Петра.
— Я опоздал, кажется… — сказал он.
— И слава Богу, что опоздали! — сказала Алла Сергеевна, и на лице ее появилась чуть смущенная улыбка.
— Слава Богу, что так случилось!
— Слава Богу?! — недоуменно спросил Ухов. — Да что случилось-то?
И тут всех прорвало. И Алла Сергеевна, и другие паломники, перебивая друг друга, начали объяснять Петру, что после литургии, в половине десятого вышли из храма, как и было договорено. И батюшка тоже вышел и закрыл церковь. Лил дождь. Все промокли. Замерзли. Ужас, как ругались на автобус за задержку. Потом совсем уже иззябли, и батюшка благословил зайти в церковь погреться. А когда открыл церковь, из двери дым повалил… Оказывается, загорелась упавшая на электрическую батарею тряпка. Батарею-то позабыли выключить…
— Если бы вы вовремя приехали, кто знает, что было бы! — перекрестившись, сказала Алла Сергеевна. — Слава Богу, что задержались…
— Ну, дела… — Ухов только покрутил головой, не зная, что теперь ему делать.
Можно было бы порадоваться, что все так счастливо обошлось, но радости не было. Слишком велика была инерция того чувства, что накручивал в себе Петр, когда гнал «Икарус» по проселку к церкви, и сейчас никакого облегчения не ощущал — только пустоту недоумения.
Всю дорогу до источника Петр непрерывно думал, пытаясь разобраться в своих ощущениях. За спиною, в салоне «Икаруса», не смолкали голоса. Снова и снова говорили о происшествии, читали молитвы.
Батюшка долго рассказывал, как Иисус Христос, взяв апостолов Петра, Иакова и Иоанна, возвел их на гору Фавор, чтобы они стали свидетелями Его Преображения.
— Господь явил Своим апостолам в славе Своего Преображения царство Свое прежде Своих страданий, — говорил священник. — Силу Свою прежде Своей смерти, славу Свою прежде поругания Своего, и честь Свою прежде бесчестия Своего, чтобы, когда будет взят и распят, все знали, что распят Он не по немощи, но по благоизволению Своему добровольно во спасение миру.
Ухов чуть усмехнулся. Разговоры эти почему-то уже не раздражали его. Это тоже было непонятно и необъяснимо, как необъяснимой была и мысль, что, если бы он не опоздал, сгорела бы церковь. Еще — как-то неожиданно для себя — Петр вспомнил про батюшку, перевалившего ему во сне на спину тяжеленный, но оказавшийся таким легким колокол, и словно сквознячком потянуло. Не то чтобы страшно стало, но появилась тревога в душе. Никогда Ухов не соотносил рассказов о чудесах с собою, надежно был укрыт от них, и сейчас, превратившись в непосредственного участника чуда, забеспокоился.
«Кто же я есть такой?» — озабоченно подумал он. И ему жалко было расставаться с тем собою, каким он был. Но вместе с тем — Петр сам удивился этому — уже как бы и не хотелось оставаться собою прежним.
У источника батюшка отслужил молебен. Ухов вышел из «Икаруса» и стоял позади паломников, слушая слова молитв. Серая пелена туч разошлась на небе, и весело засияло солнце. Когда молебен закончился и паломники пошли в купальню, устроенную при источнике, Петр улучил момент и подошел к оставшемуся в одиночестве священнику.
— Что же это получается? — стараясь, чтобы слова его прозвучали достаточно небрежно, спросил он. — Вроде как я спаситель теперь ваш?
Подбирая широкие рукава рясы, священник с интересом взглянул на Петра.
— Спаситель у нас один… — сказал он. — И у нас всех, и у тебя в том числе… Другого не будет. Иисусом Христом Его зовут.
Ухов смутился от этих слов.
— Ну, я в том смысле, что как-то странно все получается… — сказал он. — Вроде я плохое дело сделал, сам виноват, что задержался… А выходит, что хорошее дело получается… Я про это спрашиваю…
— Все в руках Божиих… — сказал священник. — Он все знает и все устрояет.
И осенил себя крестным знамением.
Следом за ним, неумело и непривычно, словно выполняя физкультурное упражнение, перекрестился и Ухов.
И тут же смутился еще сильнее, перехватив внимательный взгляд священника.
— Поедем, что ли? — торопливо отводя глаза, спросил он.
— Сейчас… Искупаются в источнике паломники, и поедем с Богом… — ответил священник.
Он повернулся к Ухову спиной, и только сейчас, увидев его со спины, Петр вспомнил, с кем говорил в своем сне. Петр вздохнул и, сам не понимая зачем, — никто ведь не смотрел сейчас на него! — перекрестился еще раз…
Обратная дорога оказалась не такой утомительной, как дорога в Семыкино. Еще не доехали до Кировска, когда стемнело, и взошла над стеною леса большая луна. Трава по обочинам шоссе казалась в лунном свете пепельно-серой. Луна светила ярко и крупно. Можно было различить каждый камешек на дороге… Петр смотрел на летящую под колеса «Икаруса» ленту шоссе, и смутная улыбка бродила по его лицу.
Впрочем, в кабине было темно, и никто не мог увидеть эту смущенную улыбку.
Треснувшее зеркало
Гирькин ад
Анатолий Дмитриевич Гирькин возвращался с прогулки, когда среди молоденьких елочек за поселком встретил Ежукову. На плече — коса на темном от времени косьевище, на глазах — темные очки в дорогой оправе, следом две беленькие козочки, явно не местного происхождения, подпрыгивают.
Поздоровалась лишь тогда, когда Гирькин — «Здравствуйте, Белла Ивановна!» — сказал.
— И вы, господин олигарх, не чихайте! — ответила.
— Белла Ивановна… Белла Ивановна! — вздохнул Анатолий Дмитриевич. — Ну, какие олигархи сюда приедут? Они, небось, и в Москве не часто показываются! А я — пенсионер обыкновенный и больше ничего, хотя и был, конечно, раньше директором… А что, Белла Ивановна, вы на ночь глядя на сенокос собрались?
— В народе говорят, хотя и сзади, да в том же стаде! — сказала Белла Ивановна, игнорируя вопрос. — У нас, господин олигарх, поселок стеклянный. Все видно.
И она двинулась дальше, и только козочки беленькие, пушистые, не иначе как Белла Ивановна за ними в специальный питомник ездила, — ме! ме-е! — продолжали возмущаться Гирькиным.
Вот под это «меканье» и забрал Анатолий Дмитриевич по ошибке влево, а когда сообразил, что ошибся, уже подходил к красноватому взгорку старого кладбища.
Только тут и опомнился.
Покачал головой, и, присев на торчащее из земли каменное надгробье, закурил сигарету.
Сразу за кладбищенской рощицей расстилался пустырь, посреди которого неведомо сколько лет назад застыл трактор с выбитыми стеклами, так и не доехал он до бочки с аммиачной водой, темнеющей чуть в стороне.
