— Наверное, ты права… — Гален уже не улыбался, в
его глазах появилась растерянность, что только усилило раздражение Келлер.
Чтобы обуздать страх, она яростно выпалила:
— Хочешь узнать, какова жизнь на самом деле? Моя мать
оставила меня в картонной коробке на автостоянке. Внутри коробка была застелена
газетами, как для щенка. А все потому, что на меня нельзя было надеть подгузник
— во время первого превращения я застряла на полпути, осталась младенцем с
кошачьими ушами и хвостом. Наверное, поэтому она бросила меня, но правду я
никогда не узнаю. Единственное, что досталось мне от матери, — записка, которая
лежала в коробке. Я до сих пор храню ее.
Келлер сунула руку в карман костюма. Она никому не
собиралась показывать эту записку, тем более человеку, с которым познакомилась
всего двадцать четыре часа назад. Но ей хотелось шокировать Галена, навсегда
оттолкнуть его.
Ее бумажник был почти плоским — ни одной фотографии, только
деньги и удостоверение личности. Она вытащила из бумажника свернутый лист
бумаги, потертый на сгибах. Чернила на нем выцвели, стали бледно-лиловыми.
Очевидно, лист разорвали пополам, правая половина исчезла, но текст на левой
было легко прочесть.
— Вот ее завещание, — усмехнулась Келлер. —
Она рассказала мне правду о жизни, которую знала сама.
Гален взял лист бумаги осторожно, как раненую птицу.
Келлер видела, как его взгляд заскользил по строкам.
Конечно, она знала эти слова наизусть, но теперь они вновь звучали у нее в
ушах. Записка была короткой, — мать Келлер отличалась тем, что умела
изъясняться кратко:
Люди смертны…
Увядает красота…
Любовь меняет все…
И ты всегда будешь одна.
По тому, как испуганно расширились глаза Галена, Келлер
поняла, что он прочел все до конца.
Вновь усмехнувшись, она забрала у него бумагу.
Гален перевел взгляд на Келлер, и в нем было столько эмоций,
что это поразило ее. И вдруг он шагнул вперед.
— Ты в это не веришь! — яростно произнес Гален и
схватил ее за плечи.
Келлер опешила. Ведь он видел, на что она способна. Почему
же так вцепился в нее?
Похоже, Гален не подозревал о грозившей ему опасности. В его
поступках чувствовались решительность и готовность к любым неожиданностям. Он
смотрел на Келлер с горестной нежностью, словно только что узнал о ее
смертельной болезни. Казалось, он пытается утешить ее, согреть теплом своей
души.
— Я не позволю тебе так думать, — резко произнес
он. — Не позволю!..
— Но это правда. Приняв ее, ты выживешь. Что бы ни
случилось, ты вынесешь любое испытание.
— Никакая это не правда. Если ты веришь в нее, почему
же работаешь на Рассветный Круг?
— Они вырастили меня. Выкрали из родильного отделения
больницы, когда прочли обо мне в газетах. Они узнали, кто я такая, и сразу
поняли, что люди не сумеют позаботиться обо мне. Вот почему я работаю на них —
чтобы отплатить за добро. Это мой долг.
— Но эта причина не единственная. Я же видел, как ты работаешь,
Келлер.
По ее плечам расплывалось тепло его ладоней. Келлер
стряхнула их и выпрямилась. Лед в душе у нее еще не успел растаять, и она
сумела собраться.
— Пойми меня правильно, — сказала она. — Я
спасаю людей не так, как альтруист. Я рискую жизнью не ради всех, а только ради
тех, за кого мне платят.
— Значит, если бы опасность грозила младшему брату
Илианы, ты не стала бы спасать его? Просто стояла бы и смотрела, как он сгорает
заживо или тонет?
У Келлер дрогнуло сердце. Она резко вскинула подбородок и
заявила:
— Вот именно. Если бы ради его спасения мне пришлось
рисковать собственной жизнью, я бы не двинулась с места.
Гален уверенно возразил:
— Нет. Ты лжешь. Я видел тебя в минуту опасности. Вчера
ночью я говорил с Ниссой и Уинни. И потом, я читал твои мысли. Для тебя это не
просто работа. Ты берешься за нее потому, что считаешь такую работу необходимой
и правильной. И ты… — Он помедлил, подбирая слова, а потом
многозначительно произнес: — Ты — воплощенное благородство.
«А ты — сумасшедший», — мысленно отозвалась Келлер.
Ей не терпелось выйти из комнаты. Тяжесть на сердце
сменилась страшной слабостью, охватившей все тело. И хотя Келлер понимала, что
Гален несет явную чушь, не слушать его она не могла.
— Ты всегда носишь маску, — продолжал
Гален, — но на самом деле ты отважна, благородна и добропорядочна. У тебя
есть собственный кодекс чести, который ты никогда не нарушаешь. Об этом
известно каждому, кто знаком с тобой. Неужели ты не знаешь, как относятся к
тебе члены твоей команды? Видела бы ты их лица — и даже лицо Илианы, —
когда они подумали, что ты погибла под обломками дома! Твоя душа чиста и пряма,
как меч, ты благороднее всех, с кем мне доводилось встречаться.
Его глаза приобрели оттенок первых весенних листьев,
просвеченных солнцем. Будучи хищницей, Келлер редко обращала внимание на цветы
и другую растительность, но теперь вдруг вспомнила строчку из стихотворения: «И
первой зелени янтарь…» Так вот о каком цвете писал поэт!
В таких глазах было немудрено утонуть.
Гален взял ее за руки. Он не мог удержаться от
прикосновения, словно боялся навсегда потерять ее.
— Тебе жилось несладко. Ты заслуживаешь награды, теперь
в твоей жизни должно быть много хорошего. Как бы я хотел… — Он замолчал,
по его лицу прошла дрожь.
«Нет, — мысленно возразила Келлер. — Я не позволю
тебе сделать меня слабой. Не стану слушать твою ложь».
Но суть была в том, что Гален не лгал. Он принадлежал к тем
глупцам-идеалистам, которые говорят то, во что свято верят. Келлер не следовало
бы выяснять, каковы его убеждения, но она ничего не могла с собой поделать. Она
хотела их узнать.
Гален уже молча глядел на нее. В его блестящих глазах
застыли слезы.
Что-то изменилось в Келлер и вокруг нее.
Поначалу она не могла понять, что происходит, осознавала
лишь, что теряет себя. Лишается своей брони, жесткости, всего, что необходимо
ей, чтобы выжить. Что-то внутри у нее таяло, и душа ее тянулась к Галену.
Она попыталась взять себя в руки, но тщетно. Обратного пути
уже не было.
Келлер чувствовала, что куда-то падает, но ей было уже все
равно…
Кто-то подхватил ее. Она знала тепло этих рук и уже не
боялась их. Наоборот, она опиралась на них, позволяя Галену поддерживать ее
обмякшее тело.
Как тепло…
В одно мгновение Келлер захватил вихрь чувств. Наверное, от
избытка тепла ее начала бить дрожь.
Но это не было ознобом. Ощущение новое, незнакомое и
неназываемое — наслаждение. Но только гораздо сильнее и ярче.
