Келлер мрачно ждала, будучи уверенной, что воспоминания
вновь пробудят в нем отвращение. Но не дождалась.
Вместо отвращения возникло неудержимое влечение, которое он
едва сдерживал. Гален опять радостно рассмеялся:
Келлер, я отдернул руку не потому, что мне было неприятно. Я
сделал это потому, что… — Он умолк, потом смущенно выпалил: — Мне просто
хотелось приласкать тебя!
Приласкать?
Твоя шерсть оказалась такой мягкой, прикасаться к ней было
приятно, как к бархату. И мне хотелось… провести по ней ладонью — вот так. —
Он провел ладонью вверх и вниз по ее спине. — Я ничего не мог с собой
поделать. Но я понимал, что это опасно, что ты можешь броситься на меня, вот и
отдернул руку. — Он смущенно умолк, но тут же засмеялся. — А теперь
объясни, чего ты стыдишься.
Келлер стало жарко, она не сомневалась, что ее лицо пылает.
Хорошо, что Гален его не видит. Жаль, что ей никогда не удастся признаться ему:
она была бы очень рада, если бы он приласкал ее…
«В конце концов, я ведь кошка», — вспомнила она и опять
удивилась, услышав его смешок.
«Значит, при таком тесном контакте ничего нельзя
утаить», — догадалась Келлер.
Чтобы скрыть смущение, она заговорила вслух:
— Я стыжусь того, что случилось в те времена, когда я
жила в первой семье, куда отдал меня Рассветный Круг. Тогда я подолгу
оставалась наполовину пантерой, наполовину ребенком. Так мне было проще, а мои
приемные родители не возражали.
Я тоже не был бы против, — отозвался Гален. — В
таком виде ты прекрасна.
— Однажды, когда я сидела на коленях у моей приемной
матери, а она расчесывала мои волосы, меня вдруг что-то испугало — какой-то шум
на улице, может, автомобильный гудок. Я сорвалась с места и спряталась под
стол.
Келлер сделала паузу, чтобы перевести дыхание. Она
почувствовала, как Гален крепче обнял ее.
— А потом… приемная мать пыталась меня успокоить. Но я
не могла думать ни о чем, кроме опасности, мне было очень, очень страшно. И я
набросилась на нее, выпустив когти, — в то время я могла выпускать и
втягивать их, — и была готова сделать что угодно, лишь бы удрать…
Она снова замолчала. Воспоминания были слишком мучительными.
— Ее пришлось отвезти в больницу. Не помню, сколько
швов наложили на ее лицо. Зато мне отчетливо запомнилось, как меня отдали в
другую семью. Я не виню первых приемных родителей, отказавшихся от меня. Мне
всегда хотелось попросить у той женщины прощения.
Келлер умолкла, будто израсходовала все силы. Слышалось лишь
дыхание Галена, и почему-то эти размеренные звуки успокаивали ее.
Наконец он тихо спросил:
— И это все?
Келлер вздрогнула, подняла голову и удивленно переспросила:
— А разве этого мало?
— Келлер… ты ведь была ребенком. И никому не хотела
зла. Просто произошел несчастный случай. Ты напрасно винишь себя.
— Нет, не напрасно. Если бы я не поддалась инстинктам…
— Но это же нелепо. Обычные дети постоянно делают
глупости. Ты станешь винить трехлетнего малыша, упавшего в бассейн, за то, что
взрослый человек утонул, спасая его?
Келлер доверчиво положила голову ему на плечо:
— Конечно, не стану.
— Тогда почему ты упрекаешь себя за то, в чем нет твоей
вины?
Келлер не ответила, но ей показалось, будто с ее плеч
свалилась тяжкая ноша. Гален не винит ее. Может, он прав? Келлер всегда раскаивалась,
всегда помнила о случившемся, но, выходит, ей нечего стыдиться.
Она покрепче обняла его.
Спасибо тебе, — произнесла она мысленно.
О, Келлер… Ты замечательная! Ты… само совершенство.
Несколько минут Келлер молчала, а потом мысленно обратилась к
любимому:
Гален, когда придет время, выбери облик какого-нибудь
доброго животного.
А я думал, ты считаешь, что каждый оборотень должен быть
воином, — откликнулся он еле слышно.
Некоторым это ни к чему.
И она растворилась в его объятиях.
Целую вечность они точно купались в мягком, золотистом
сиянии. Оно окружало их, проникало в них, объединяло. Иногда Келлер не могла
отличить мысли Галена от собственных.
Знаешь, я часто пишу стихи, — признался он. — Вернее,
пытаюсь писать. Моим родителям это не по душе, они даже стыдятся. Вместо того
чтобы стать хорошим охотником, их сын сочиняет какую-то чушь.
Я часто вижу один страшный сон, — рассказывала
Келлер. — Я стою на берегу океана, вижу волну высотой в сотню футов, знаю,
что она приближается и что мне ни за что не спастись. Ведь тебе известно, что
все кошки боятся воды. Наверное, в этом все дело.
А я постоянно думаю о том, каким животным быть забавнее
всего. И всегда выбираю какую-нибудь птицу. Ничто не сравнится с умением
летать!
Мне всегда приходилось скрывать от приемных матерей, как мне
нравится точить когти. Я считала себя очень хитрой, потому что прятала
разодранные мною чулки. Но однажды я не удержалась и разорвала шторы, и об этом
узнали все.
Разговор продолжался бесконечно. Келлер увлеклась им, тихо
радуясь близости Галена и тому, что ей незачем прятаться, притворяться или
защищаться. Она впервые поняла, как приятно быть самой собой.
Гален знает, кто она, он принимает ее такой, какая она есть.
Полностью. И он любит ее, восхищается ее красотой, и ему близка ее душа.
Их нежная взаимная любовь потрясла Келлер.
Ей хотелось, чтобы так продолжалось вечно.
Но им уготована другая судьба. Грядет событие, о котором
сейчас не хотелось думать. И все же мысли о нем прорывались сквозь теплое
сияние, окружавшее их.
Мир… Кроме них, существует еще целый мир. И этот мир в
опасности! Забывать об этом нельзя.
Гален…
Да, я помню.
Очень медленно и неохотно Гален выпрямился, отстранил ее. Но
убрать руки с ее плеч он не смог. Они долго стояли, глядя друг другу в глаза.
Как ни странно, телепатический контакт при этом не
прервался. Они по-прежнему читали мысли друг друга, видели их отражение в
глазах.
Больше такое никогда не повторится, — сказала Келлер.
Знаю. — Он прекрасно понимал, что сейчас, сию минуту все
изменится.
Нам нельзя больше говорить об этом, нельзя даже оставаться
вдвоем. Это несправедливо по отношению к Илиане. Мы попытаемся забыть друг
друга и продолжать жить.
Знаю, — повторил Гален. Келлер удивлялась его смирению, пока
не обнаружила, что на его глаза навернулись слезы. — Келлер, это я во всем
виноват. Если бы я не был принцем Первого Дома…
