— Невозможно, я уже заказал кабинет на семь. В восемь у них другие посетители.
— А я сказал — в восемь. И в другом месте.
— Послушай, ты! — намеренно вошел в откровенное хамство Береславский. — Я свое дело сделал. Хочешь — оплати мои услуги и забирай товар. Не хочешь — не оплачивай и не забирай.
И повесил трубку.
Расчет был обоюдоострый. Но менять место встречи уже невозможно, иначе срывался весь план.
Конечно, это было еще не смертельно, но уже близко к тому. Потому что если бы хитроумные приготовления профессора не увенчались успехом, то оставалось бы надеяться только на ловкость рук Самурая. И на то, что у конкурирующих бандюков не осталось достаточного количества бойцов.
Потому что, как известно, против лома нет приема.
Единственный приемлемый вариант — вывести из игры обоих главных противников одновременно. На этом и были построены все расчеты.
Али перезвонил через минуту. Правда, эти шестьдесят секунд тянулись для нервного Береславского довольно долго.
— Не кипятись, уважаемый. — Голос чеченца был совершенно спокоен. — В семь буду. Встретишь?
— Внутри у гардероба, — согласился Ефим, тщетно пытаясь унять нервную дрожь.
— Да не трясись, — верно все понял Али. — Завтра ты уже вольная птица.
«Трусоват я все-таки», — самокритично подумал Береславский. Но для дела его угаданный испуг был только на пользу — горцы не могут принимать всерьез трусливых соперников.
Вслух же вежливо попрощался и теперь уже окончательно дал отбой.
Потом перезвонил Самураю, сказал, что пока все — по плану. Встречаться они до вечера не предполагали: оставалась вероятность, что Али или Скрепов попытаются все же за Береславским проследить. Так что увидят они друг друга только в ресторане.
Теперь оставалось позвонить Цибину и спросить, как дела. Здесь проблем не оказалось: дела у Цибина шли хорошо, через три часа приглашал забирать товар.
Значит, надо было убить три часа.
Ефим мысленно перебрал варианты.
Пообедать — ему сейчас кусок в горло не лез. Да и трехчасовой обед — даже для любящего это дело профессора было многовато.
Можно еще просто погулять по городу.
В другой раз Ефим так бы и поступил — он любил этот город всеми фибрами души, искренне и совершенно бескорыстно. Да и как его не любить, когда с каждого пригорка — а здесь из них весь Владик состоит, — в какую сторону ни смотри, везде открывается море. Любимое Береславским море. И любимые Береславским корабли: от красно-ржавых пузатых работяг-сухогрузов до серых стройных, поджарых ракетных фрегатов.
Нет, если ставить городам отметки, то Владик непременно удостоился бы отличной. По крайней мере, если бы экзамен принимал рекламный профессор.
Но сегодня гулять по городу явно не хотелось. Голова была занята не тем, да и сильно уставать Ефим опасался: его и без того не выдающиеся физические кондиции к вечеру могли понадобиться по гораздо более важному поводу.
Он повертел головой вокруг себя в поисках кинотеатра: и отвлечется, и не устанет. Но буквально через дом обнаружил художественный музей.
Решение принял мгновенно. Кстати, будет чем похвастаться перед Птицыным, надо только пару-тройку фамилий запомнить.
Обязательно похвастается. Если переживет этот вечер, устало подумал Береславский. И неторопливо прошествовал ко входу в культурное заведение.
А ведь понравилось!
Ефим неспешно бродил по почти пустым залам — они бы были абсолютно пустыми, если бы не бабульки-смотрительницы: все какие-то одинаковые, седенькие, в очочках и бескорыстно радующиеся редким посетителям.
Ефим с удовольствием общался с бабульками и изредка останавливался около полотен, порекомендованных ими или чем-то задержавших его собственный взгляд. Например, у старой картины с изображением строительства Петербурга.
Художник работал либо с натуры, либо по натурным эскизам — фотографией тогда и не пахло. Поэтому полотно было ценно не только художественным отображением действительности, но и самим фактом этого отображения.
К тому же Ефим вдруг вспомнил рассказ их арт-директора о том, что старые мастера для изображения голубого неба вообще не использовали синей краски. Обходились белой и черной — голубой оттенок получался как бы в контексте. Это еще тогда его заинтересовало: ему вообще нравились нестандартные решения, а также любые победы, одержанные в ситуации ресурсного дефицита.
Он долго вглядывался в небо над еще не обустроенной Невой и пришел к выводу, что арт-директор прав: при прямом разглядывании оно было серо-белым. При общем же взгляде на полотно — серо-голубым.
Перед очередным залом — их в музее оказалось все-таки немало — услышал чьи-то громкие голоса. Первым делом испугался: его мог выследить любой из двух бандитов-кредиторов.
Но уже через мгновение понял, что голоса детские. А еще через несколько секунд зазвучали рояль, скрипка и пара духовых — но не медных — инструментов.
Ефим заглянул в большой зал.
По стенам здесь тоже были развешаны полотна, но яркие, светлые, буквально кричащие об оптимизме и юном возрасте их создателей.
Середину зала занимали обычные стулья. Первые ряды были заняты полностью взрослыми — преимущественно женщинами средних лет — и детьми. Сзади свободных мест было достаточно.
На импровизированной крошечной сцене — на самом деле просто отгороженном куске паркетного пола — стоял рояль, за которым сидела маленькая, довольно экзальтированная пианистка, которая музицировала, подчеркивая синкопы нервными движениями всего тела. Рядом с ней стояли две девочки — со скрипкой и флейтой — и совсем мелкий пацанчик с какой-то дудочкой, название которой малообразованный в музыкальном плане профессор не знал.
— Посидите, пожалуйста, если есть время, — зашептала подошедшая к нему очередная старушка-смотрительница. — Деткам так нужны зрители, а то все одни мамаши.
Время у Береславского было. Он присел на стул.
— Спасибо большое, — прошептала старушка.
— А что это такое? — тоже шепотом спросил Ефим.
— Подарочный ежегодный концерт.
— Подарочный? — не понял профессор.
— Да. Музыкальная школа дарит художественной. А потом художественная разместит экспозицию в музыкальной. Для них это очень важно.
— Понял, — сказал Береславский. Все это показалось ему очень симпатичным.
Он откинулся на спинку стула, с удовольствием разглядывая юных сменяющих друг друга музыкантов и слушая то, что они извлекали из своих разнообразных инструментов.
Ему было хорошо.
Он даже глаза прикрыл. И видел своими закрытыми глазами картины, в которых не было места ни Скреперу, ни Али, ни копотно сгорающему героину, за который небось уже народу вдоволь померло и еще неизвестно сколько помрет.
