– Другому человеку тоже пришлось заплатить, – сказал мальчик.
– Какому другому?
– Карлосу. – Мальчик вытер нос запястьем. Недоверие сменилось злостью. – Мама плакала из-за него. – Нижняя губа у него задрожала. Он ее закусил и расправил плечи. – Посадил нас в машину и оставил, потому что у нас не хватило денег.
– Карлос, – повторил Рики.
Мальчик кивнул.
– Сколько человек было в группе?
– Много, – пожал плечами мальчик.
– Ты знаешь, где они сейчас?
Девочка в кабинете взвизгнула от восторга.
– Espera
[44]
, – осадила ее мама.
Мальчик замялся на пороге.
– В США, – сказал он и вышел.
Рики вынул мобильник только в холле. Потертый пенни лежал на ладони. Рики вздохнул. Чтобы поймать этого Карлоса, придется выцепить всех, кого он привез: мужчин, женщин, детей, старых и молодых – из Мексики, Сальвадора, Колумбии; простых, трудолюбивых людей, которые платят «койотам» за перевозку в США, жертвуют всем и подвергаются всяческим унижениям ради слабого шанса – даже не гарантии – нормальной жизни. Разрушать мечты противно, но такова его работа.
Он положил монетку в карман и набрал номер Берта.
– Извини, что отрываю от ужина, но мы, похоже, вышли на «койота».
Семнадцать
Программа Лебенсборн
Штайнхеринг
Германия
4 января 1945 года
Дорогие папа и мама,
Хайль Гитлер и доброго вам дня. Мне трудно писать. Вы знаете, что цель Программы – производство качественных немцев, граждан нашей Родины. Я приехала сюда исполнить свой долг и тем почтить нашу семью и память Петера, и я верю, что хорошо служила Родине.
Я писала, что два месяца назад родила двойню. Девочка получилась хорошая. А вот ее брат слабый и болезненный. Руководители Программы решили, что, несмотря на наши усилия, он не сможет выправиться. Они просят меня подписать бумагу, по которой он будет исключен из Программы. Я просила их написать вам, чтобы вы могли его воспитывать, но они отказали. Я очень тревожусь за его судьбу. Хотя он и признан негодным, у него шмидтовский нос, светлые волосы и изгиб губ, как у мамы. Они не пускают меня к нему – боятся, что я расчувствуюсь и нарушу распорядок. Но разве сейчас важен распорядок? Докторам и нянечкам, похоже, наплевать на немецких детей. Помните, я тоже была болезненной в детстве? Но я же поправилась! Надо уговорить их подождать. Они увидят, что у него сильный дух. Я точно знаю. Знала, еще когда он жил у меня в животе. Папа, мама, как мне больно, как я хочу если не спасти его, то хотя бы попрощаться. Когда погиб Петер, мне было так же больно. Во сне Петер зовет меня, и я боюсь, что сыночек тоже будет звать. Я знаю, что это всего лишь моя слабость. Привидений не бывает. Солнце встает и садится, времена года приходят и уходят, жизнь начинается и кончается. Такова природа, как говорит фюрер. Но есть нечто большее. Иногда я верю – есть.
Я была предана Родине во всем, я пожертвовала ради нее собой, но это чересчур, я так не могу. Мне вас так не хватает сейчас.
Хайль Гитлер.
Гейзель
P. S. Женщина, рыночная торговка, отправила это письмо от моего имени, рискуя собой. Она понимает мою боль. Прошлой весной она родила дауна и была исключена из Программы. Ребенка сразу после рождения забрали эсэсовцы, и с тех пор о нем ни слуху ни духу. Ее зовут Овидия. Она мой друг. Молюсь о том, чтобы письмо дошло до вас.
Программа Лебенсборн
Штайнхеринг, Германия
6 января 1945 года
Милая Элси,
Вчера Фридхельма исключили из Программы. Я всю ночь не спала, но мне приходится сдерживать слезы перед соседками по комнате, Катой и Бригиттой. Они ябедничают, я так и знала! Бригитта наушничала оберфюреру. Шпионила за мной, как будто я предательница, хотя я никогда не изменяла. Я виновата только в том, что люблю своих малышей! Программа не одобряет матерей, которые присваивают себе детей Родины, но я не могу совладать со своими чувствами. Они девять месяцев прожили у меня в животе, у меня, а не у фюрера. Фридхельм – плоть от плоти и кровь от крови моей. И я должна спокойно с ним расстаться? Это все равно что указом фюрера отменить наступление весны. Невозможно! Они что, не понимают, это же природа! Со вчерашнего дня я сомневаюсь, что должна служить Программе. Моя вера в наши цели подорвана. Я хочу знать, где мой сын! Я не могу жить так, будто его не было! Тогда что я за мать? Что за женщина? Помолись за меня, Элси. Мир потемнел, в нем не осталось надежды. Послушаться их и успокоиться – значит приказать сердцу не биться. Я молилась об этом всю ночь, но рассвет все же наступил. Я не виню Господа в том, что Он не услышал меня. Я уже и так предала Его, когда пришла в Программу после смерти Петера. Теперь я не заслуживаю Его милости.
Понимаю, что это изменнические разговоры, и если это письмо попадет в руки властей, то меня пошлют в лагерь с другими врагами Рейха или пристрелят на месте. Но я не могу молчать. Бремя тоски слишком тяжело. Я могу только написать тебе, что чувствую. Знаю, ты меня не выдашь.
Соседки следят каждую секунду, поэтому отдаю письмо Овидии. Надеюсь, оно дойдет. Когда прочитаешь, пожалуйста, порви его и сожги в папиной печке. Не для моей безопасности, а для вашей.
Люблю тебя.
Гейзель
Программа Лебенсборн
Штайнхеринг, Германия
8 января 1945 года
Элси, мою злобу и отчаяние не искупит никакая надежда. Я живу с демонами, а значит, я уже в аду. Моя соседка Ката недавно родила Программе здорового сына, и ей разрешили его кормить. В палате для новорожденных она видела мою дочь, пухленькую и беленькую, как ангелочек, и подслушала разговор нянек, обсуждавших Фридхельма. Одна сказала, что доктор Эбнер разочарован Фридхельмом, который не получился, невзирая на таблетки по улучшению фертильности и режим пренатальной витаминизации. Нянечка сказала, если у мамы есть скрытый дефект, он обязательно передастся хотя бы одному отпрыску, а то и всем. Так что, сказала Ката, мою дочь тестируют – хотят проверить на мутации и отклонения. Невообразимо! Что касается мальчика, то Бригитта сказала, будто группенфюрер, напившись вина, признался ей в постели, что всех неподходящих младенцев Программы отравили и сожгли, а пепел зарыли в одной яме с трупами евреев из лагерей. О, Элси! Если это правда, все они будут гореть в аду, и я вместе с ними. Хоть бы скорее пришли американцы и русские. Пусть приходят, и надеюсь, что мы все сгорим дотла за содеянное. Мне нет больше покоя. Сейчас почти рассвет, пора отдать письмо Овидии, пока не открылся рынок. Я очень тебя люблю, больше всех, Элси. Что бы ни случилось, помни об этом.
