— Ты серьезно? — недоверчиво переспросил Хью. — В этом есть какая-то странность, ты не находишь? Похоже на детскую сказку: «Дом на Лисьей Поляне», «Дом на Пуховой Опушке».
— Небольшая странность — это не беда.
— Строго говоря, — продолжал Хью, — может ли дом быть поляной? Дом может быть на поляне.
Начинается семейная жизнь, подумала Сильви.
В дверь осторожно заглянули двое детишек.
— Наконец-то, — заулыбалась Сильви. — Морис, Памела, входите, поздоровайтесь со своей сестренкой.
Они с опаской приблизились к колыбели, будто не зная, что обнаружится внутри. Сильви вспомнила, как испытала нечто похожее, когда во время прощания с отцом подошла к элегантному, с медными накладками, дубовому гробу (любезно оплаченному членами Королевской академии художеств). Впрочем, детей, вполне возможно, смущало лишь присутствие миссис Гловер.
— Опять девчонка, — мрачно изрек Морис.
Пяти лет от роду, на два года старше Памелы, он стал главой семьи, когда уехал Хью.
— В командировку, — сообщала Сильви знакомым, хотя на самом деле он спешным порядком пересек Ла-Манш только для того, чтобы вырвать свою беспутную младшую сестрицу из лап женатого мужчины, с которым та сбежала в Париж.
Морис ткнул пальцем в младенческую щечку; новорожденная проснулась и в испуге запищала. Миссис Гловер схватила Мориса за ухо. Сильви содрогнулась, но Морис героически выдержал боль. Сильви решила, как только наберется сил, непременно поговорить с миссис Гловер.
— Имя придумали? — спросила миссис Гловер.
— Урсула, — ответила Сильви. — Я назову ее Урсулой. Это означает «медведица».
Миссис Гловер неопределенно кивнула. У богатых свои причуды. А возьми ее родного сына: собой видный, а зовут без затей — Джордж. «От древнегреческого „земледелец“», — объяснил викарий, который его крестил; Джордж и впрямь трудился на земле в соседнем имении Эттрингем-Холл, как будто имя предопределило его судьбу. Впрочем, миссис Гловер не склонна была размышлять о судьбе. А о древних греках — тем более.
— Ну, пойду я, — сказала миссис Гловер. — На обед кулебяка будет — вкуснота. А на сладкое — египетский пудинг.
Сильви понятия не имела, что представляет собой египетский пудинг. Ей на ум приходили только египетские пирамиды.
— Нам всем подкрепиться нужно, — добавила миссис Гловер.
— Это верно, — подтвердила Сильви. — Да и Урсулу пора еще разок покормить!
Ее саму раздосадовал этот незримый восклицательный знак. Непостижимо, но в разговорах с миссис Гловер она часто напускала на себя преувеличенную жизнерадостность, как будто стремилась уравновесить естественный баланс веселости в мире.
Миссис Гловер невольно содрогнулась, когда из-под кружевного облака пеньюара появились бледные, с голубыми прожилками груди Сильви. Она стала торопливо подталкивать детей к дверям.
— Кашу кушать, — мрачно скомандовала миссис Гловер.
— Не иначе как Господь хотел забрать эту крошку обратно, — проговорила некоторое время спустя Бриджет, входя в спальню с чашкой горячего чаю.
— Мы подверглись испытанию, — ответила Сильви, — которое с честью выдержали.
— В этот раз — да, — сказала Бриджет.
Май 1910 года.
— Телеграмма, — объявил Хью, неожиданно появившись в детской и выведя Сильви из приятной дремоты, в которую та погрузилась во время кормления Урсулы.
Быстро прикрыв грудь, Сильви отозвалась:
— Телеграмма? Кто-то умер?
И в самом деле, выражение лица Хью наводило на мысль о трагедии.
— Из Висбадена.
— Понятно, — сказала Сильви. — Значит, Иззи родила.
— Не будь этот прохиндей женат, — начал Хью, — сделал бы мою сестру порядочной женщиной.
— Порядочной женщиной? — задумчиво протянула Сильви. — Разве такое бывает? — (Она произнесла это вслух?) — А помимо всего прочего, для замужества она слишком молода.
Хью нахмурился и от этого стал еще привлекательнее.
— Ей всего лишь на два года меньше, чем было тебе, когда ты стала моей женой, — заметил он.
— И при этом она как будто намного взрослее, — негромко произнесла Сильви. — У них все благополучно? Ребеночек здоров?
Когда Хью настиг сестру в Париже и силком затащил ее в поезд, а затем на отплывавший в Англию паром, она, как выяснилось, была уже заметно enceinte.
[15]
Аделаида, ее мать, тогда сказала: лучше бы Иззи оказалась в руках торговцев белыми рабынями, чем в пучине добровольного разврата. Идея торговли белыми рабынями заинтриговала Сильви: она даже представляла, как ее саму мчит в пустыню на арабском скакуне какой-то шейх, а потом она нежится на мягких диванных подушках, лакомится сластями и потягивает шербет под журчание родников и фонтанов. (У нее были подозрения, что это мало похоже на истину.) Гарем казался ей чрезвычайно разумным изобретением: разделение женских обязанностей и все такое.
При виде округлившегося живота младшей дочери Аделаида, незыблемо приверженная викторианским взглядам, буквально захлопнула дверь перед носом Иззи, отослав ее обратно через Ла-Манш, дабы позор остался за границей. Младенца предполагалось как можно скорее отдать на усыновление. «Какой-нибудь респектабельной бездетной паре из Германии», — решила Аделаида. Сильви попыталась представить, на что это похоже: отдать своего ребенка чужим людям. («И мы никогда больше о нем не услышим?» — поразилась она. «Очень надеюсь», — ответила Аделаида.) Теперь Иззи ожидала отправки в Швейцарию, в какой-то пансион благородных девиц, хотя на девичестве и, похоже, на благородстве давно можно было поставить крест.
— Мальчик, — сообщил Хью, размахивая телеграммой, как флагом. — Крепыш и так далее и тому подобное.
Урсула встречала свою первую весну. Лежа в коляске под буком, она следила за игрой света в нежно-зеленой листве, когда ветерок мягко трогал ветви. Ветви были руками, а листья — пальцами. Дерево танцевало для нее одной. Колыбель повесь на ветку, ворковала Сильви, пусть качает ветка детку.
В саду растет кустарник, лепетала Памела, на вид совсем простой, с серебряным орешком и грушей золотой.
Подвешенный к капюшону коляски игрушечный заяц крутился, поблескивая на солнце серебристым мехом. Когда Сильви была совсем маленькой, этот заяц, сидящий торчком в плетеной корзиночке, украшал собой ее погремушку; от погремушки, как и от детства, давно остались одни мечтания.
Перед глазами Урсулы то появлялся, то исчезал весь известный ей мир: голые ветви, почки, листья. Она впервые наблюдала смену времен года. Зима с рождения была у нее в крови, но потом налетело предвестие весны, на деревьях набухли почки, лето нехотя разлило жару, осень повеяла прелым, грибным духом. Поднятый верх коляски заключал ее мир в тесную рамку. Со сменой времен года за этой рамкой появлялись неожиданные прикрасы: солнце, облака, птицы; как-то над ней беззвучно описал дугу пущенный неумелым движением мячик для крикета, пару раз появилась радуга, частенько сыпал противный дождь (Урсулу порой не сразу спасали от непогоды).
