То, что он увидел, когда повернул голову назад, удивило и смягчило его: плачущая обнаженная женщина стояла перед ним на коленях:
— М.: Если я не дам в номер это интервью, то навсегда сгнию в паршивой газете. Сгнию. Ты ведь знаешь, как это легко — сгнить?! Вольфганг…
ОХОЛОНУТЬ — остыть, простыть, терять жар, теплоту или пыл, рвение, усердие, страстную горячность.
— Мое рождение едва не стоило матери жизни. В восемь вечера 27-го января 1756-го я появился на свет — хотя, лучше сказать, «на тьму», последним из семи детей. Правда, в живых остались только мы с Наннерль. Как и многих, нас не кормили грудью, давая вместо молока медовую воду.
— Нет, милый, нет! — запротестовала Мария, целуя тонкие пальцы Вольфганга. — Об этом можно прочитать в любой твоей биографии!
— Но что ты хочешь услышать? — Моцарт откинулся на подушку и положил руку на грудь Марии. — Неужели ты думаешь, что я расскажу тебе что-то новое? То, чего нет в этих дурацких «исследованиях»? Да, мой прадед был кучером, а дед — картузником. Отца лишили наследства из-за того, что он не захотел стать иезуитом. Мама умерла в парижской конуре, и я долго никак не мог сообщить об этом в Зальцбург… Мое полное имя — Иоганн Хризостом Вольфганг Теофиль. Он же — Готлиб. Четыре имени означают четырех покровителей перед богом. Что ты еще хочешь знать?
— Я люблю тебя в твоей музыке, поэтому хочу знать о тебе все. Я не буду давать интервью в номер. Я…
— Любишь? Любишь гениального карлика-мертвеца с врожденным дефектом уха? Карлика-Моцарта, про которого сняли «Амадеуса»? Карлика, которому, как пишут ваши «критики», Констанца изменяла с Зюсмайером и не только? Карлика, так сильно увлекшегося ученицей Магдаленой, женой своего друга — масона Франца Хофдемля, что довел его до самоубийства? Он бросился с ножом на Магдалену, бывшую на пятом месяце, и вскрыл вены бритвой сразу после моей смерти… Но Магдалена выжила… Только… Только… — Моцарт взял лицо Марии в свои ладони. — Неужели ты не понимаешь, что меня уже нет?
— Врешь, милый! Ты есть! Есть! Я чувствую тебя, я слышу повсюду твои мелодии… Вольфганг! Я знаю, что без Констанцы ты иногда не мог написать ни ноты, но… что же делать мне? Вот я лежу с тобой — влюбленная, беззащитная, голая… Неужели ты выбросишь меня на помойку только за это?
— Знаешь, в детстве, гастролируя по Европе, я часто болел: отвратительные гостиницы и все такое. Ни к чему объяснять, про это тысячу раз писали. Так вот. Тогда отец клал поперек моей кровати доску. Ну, чтобы я мог сочинять. Записывать.
— К чему ты это говоришь?
— Тебе тоже нужна такая доска. Ты болеешь. Ты сочинишь блестящий текст. Запишешь его. Ты уйдешь из своей паршивой газеты.
— Это говоришь мне Ты?
— Это говорю тебе Я, — сказал Моцарт и исчез.
Мария осталась одна в гостиничном номере. Она не могла определить точно, где заканчивался сон, а где начиналась явь. Мария потрогала смятую простынь: та была еще теплой и, казалось, пахла только что исчезнувшим Моцартом. Мария снова закрыла глаза, и отчетливо увидела щенка Пимперля, вилявшего обрубком хвоста перед Вольферлом. Тот за обе щеки уплетал жареного каплуна, приготовленного кухаркой — толстухой Трезль. Рядом, за стулом Леопольда, примостилась любимая кошка Вольфганга.
«Вы меня любите?» — спрашивал чудо-ребенок родителей: действительно красивую пару. Те кивали, сдержанно улыбаясь, а Вольфганг уже несся к клавесину, несмотря на попытки Анны Марии его остановить, лелея мечту о свободе: с детства он воображал себя королем-музыкантом выдуманного царства Рюккен, где жили одни лишь дети.
Однако внезапный звук трубы, раздавшийся совсем близко, испугал «короля»: тот заплакал и долго не мог остановиться — ведь звуки трубы такие громкие, такие грубые! Они так не похожи нате мелодии, что текут вместе с кровью по его жилам! Он долго боялся их… поэтому стал сочинять свою музыку в пять.
Она (фаворитка курфюрста) — та, у которой в заднице торчит лисий хвост, анаухе висит острая цепочка от часов, на пальце же — красивый перстень, я его сам видел, да порази меня смерть, если я вру, несчастный я человек без носа…
Входит родная сестра Моцарта.
При виде 76-летней почти слепой старухи Мария смущенно натягивает на себя простынь. Марианна же ходит по номеру, постукивая палочкой по полу — тихо-тихо, будто метит что-то: будто кошка, прикарманивающая территорию. Мария смотрит на нее, не в силах шевельнуться. Наконец старуха останавливается.
— На карту было поставлено ЕГО будущее, — говорит она, пристально глядя в стену. — Я не была гениальна, но была талантлива. Ты не поймешь, — Марианна машет рукой. — Не поймешь. Я никогда не завидовала, хотя… — она поднимает слепые глаза к потолку, — ты не знаешь, что такое объездить всю Европу в юности, а потом — до смерти — жить в Зальцбурге. Как бы тебе объяснить… — она ежится. — Представь, ты выступала и в Париже, и в Риме… Но, после того как тебе приоткрылось все их великолепие, приходится возвращаться в свою дыру: пре-по-да-вать. Уроки музыки с тупыми учениками. Не только тупыми, и всё же… Нет, тебе не понять, — Марианна снова машет рукой. — Не понять… С детства все лучшее было отдано ему. Но я любила брата, это правда. Только не могла простить ему этой ужасной свадьбы, Констанцы этой… Как-то в апреле он прислал мне из Вены письмо. Туда были вложены прелюдия и трехголосная фуга, «вдохновленные», как он писал, его… женой. Оказывается, цыпа наслушалась фуг Генделя и Баха и ничего, кроме них, слушать не желала. А узнав, что Вольферл не написал ни одной фуги, не отставала от него, пока мой брат не сочинил того, что ей так хотелось услышать… И он сочинил, конечно же!
Лишь позже, значительно позже я поняла, что уже никогда не вырвусь из Зальцбурга. К тому же что проку в том, если твое чувство — пусть глубокое и прекрасное — не приносит тебе счастья? Пытаясь жить дальше, я вышла замуж — так, как вы сейчас говорите, «выходят в тираж». Он был на пятнадцать старше и с пятью детьми. Похоронил двух жен. Жизнь с попечителем Зонненбургом превратилась в дурной сон, от которого мечтаешь проснуться — но, сколь ни щипай себя за руку, не просыпаешься — рад бы, да не выходит… После смерти папы, после всех этих наследных дел мы перестали общаться с Вольферлом. Я ничего не хотела. Или не могла. Не помню, я ведь давно умерла… События как-то стираются… Последние годы, после смерти мужа, я зарабатывала уроками: фортепиано, ученики — в сущности, гроши, но лучше, чем ничего. Потом — глаза… Я пережила Вольферла на тридцать. Я не хочу, чтобы ты говорила кому-нибудь о том, что встречалась с ним в этом городке, тем более в этой гостинице. Про Вольферла и так ходит слишком много сплетен… А он был замечательный. Действительно — замечательный! Его ЗАМЕЧАЛИ. Но только я, наверное, чувствовала его стремление к совершенству и… его отвращение к своим же «старым» сочинениям. Мне было слишком хорошо известно, что мой брат тем меньше мог исполнять свои прежние произведения, чем сильнее он рос как композитор…
