Другое дело, нужно уметь отличать истинные желания от
капризов. Например, есть разница между желанием быть любимым и бесконечными
попытками обратить на себя внимание. Нужно уметь видеть разницу между истинным
желанием и вторичной реакцией, как я её называю. Например, существенно
отличаются друг от друга желание любить и ненависть, порождаемая страхом
полюбить, страхом перед любовью.
Но все это нам известно или, по крайней мере, может быть
нами осознано, если мы приложим некоторые усилия. И ведь все мы в глубине души
знаем, чего хотим по-настоящему. Но что-то нас сдерживает, ограничивает, не
даёт ходу. Значит, проблема вовсе не в том, что наши желания плохи или
труднореализуемы. Значит, проблема в том, что мы боимся им доверять. А если мы
не доверяем своим истинным желаниям, разве можем мы доверять самим себе? А куда
без этого?
Мы привыкли скрывать свои истинные желания друг от друга за
личиной бесстрастности и наигранной силы. И совершенно не догадываемся, что на
самом деле все хотим одного и того же. И опять мы на лезвии бритвы, и опять
балансируем, не решаясь прыгнуть и боясь упасть.
В «прогулке» по лезвию мало приятного, оно ранит. Но мы
готовы терпеть эту боль, готовы мучиться и не можем заставить себя сделать этот
один-единственный решающий шаг. Мы не решаемся сделать то, в чем видим свою
погибель. Но не решаемся сделать и то, что может принести нам спасение. Мы не
доверяем своим истинным желаниям, самим себе и после этого хотим рассчитывать
на чьё-то доверие. Осознавайте свои истинные желания и следуйте им, даже если
вам придётся прыгать с лезвия. Избавьтесь от прогноза, разглядите цель и
прыгайте.
* * *
И теперь о втором обещанном случае. Мы уже много говорили о
тревоге. В прошлой главе я даже предложил вам попить с ней чайку. Впрочем, все
методы и психологические механизмы, изложенные в этой книге, способствуют
борьбе с ней. Но даже они, при всей их эффективности, бывают бесполезны в
случаях, когда тревога очень сильна, да вдобавок подкреплена реальной угрозой,
или когда человек на протяжении многих лет не видит выхода из создавшейся
ситуации, от чего впадает в тяжёлую депрессию и лишается последних сил для
борьбы.
Все, о чем шла речь прежде, рассчитано на тех, у кого ещё
остались силы для борьбы с недугом, а как быть, если они исчерпаны? Если нет не
только перспектив, но и сил их разглядывать? В этом случае используется этот же
психологический механизм – прыжок с лезвия бритвы, только в новой редакции. В
таких случаях это уже не прыжок, а падение с лезвия. Разница на первый взгляд
кажется незначительной, но если для первого нужны подчас значительные силы, то
для второго оставшиеся силы могут только помешать. Тут нужно обессилеть и
падать, не оказывая падению никакого сопротивления, точно следуя расхожей
шутливой рекомендации: «Доктор сказал в морг – значит, в морг».
Итак, как я уже говорил, бывает тревога посильнее простого
беспокойства. Мне и самому известна такая тревога, с этим ко мне часто
обращаются пациенты. По сути, она мало чем отличается от тех латентных
(скрытых) тревожных состояний, о которых шла речь в других главах. Но есть и
принципиальное различие, которое заключается в нашей панике, в чувстве
потерянности и раздавленности.
Паника, растерянность, ощущениераздавленности – все это наши
переживания. В них повинна не тревога, а мы сами – это свидетельство нашей
капитуляции перед ней.
И если при латентной, подспудной тревоге мы не переживаем
так сильно и так явственно наше тревожное состояние, то в тех. случаях, когда
тревога выражена, сильна, нас захватывают собственные переживания, и мы оказываемся
поражены страхом, как чумой. Тревога может парализовать, она может завладеть
человеком настолько, что невозможна будет никакая деятельность. Это тревога,
бьющая через край.
Однажды ко мне обратилась женщина средних лет, поражённая
тревогой буквально до мозга костей. Она сама была тревогой. Она ничего не могла
делать, ни о чем думать, не испытывая тревоги. Она не знала никаких чувств,
кроме тревоги. Мир померк, она перестала его замечать. Всюду ей чудилась одна
лишь тревога. Она не выходила на улицу, но и дома оставаться у неё не было
никаких сил. Когда она оказывалась одна, ей становилось настолько плохо, что
возникало ощущение смерти. Она прямо чувствовала, что умирает. В ней уже не
осталось страха смерти, который преследовал её поначалу. Смерть казалась ей
каким-то несбыточным счастьем – избавлением. Все время она проводила в постели
и уже ничем не занималась.
Тревога подкреплялась и реальной (более или менее)
опасностью. Её муж был более чем состоятельным человеком, а, по нашим временам,
с таким счастьем жить спокойно не дают. Поэтому она боялась и за него, и за
детей. Длительность её болезни побила все возможные рекорды, а количество
госпитализаций в психиатрические клиники и сосчитать было трудно. Как мне
сказал её сын: «После всего этого невозможно остаться нормальной».
Она почти отказывалась говорить, боялась что-либо объяснять,
в глазах постоянно стояли слезы, а надежды на выздоровление не было никакой.
Ну, как вы понимаете, я не стал предлагать ей расслабиться и быть «здесь и
сейчас», а о попытках раздвинуть пространство не могло быть и речи.
Относительно же планирования я вообще молчу, поскольку все её планирования, не
говоря уже о прогнозах, вели лишь к разрушению и гибели. Короче говоря, пора
было падать с лезвия. Впрочем, этот процесс уже шёл полным ходом, так что от
меня требовались только наблюдение и страховка.
Чтобы выполнить задуманное, мне необходимо было уговорить её
отпустить последнюю ниточку, связывающую её с реальной жизнью. Надо было, как
говорят в таких случаях моряки, отдать концы. Иначе падение грозило растянуться
ещё на несколько лет. Этого допустить было никак нельзя, поскольку через пару
лет, даже упав с лезвия, это ни к чему бы хорошему не привело – при таком-то
психическом истощении. Она все ещё боялась этого падения в никуда. Но даже для
того, чтобы удержаться в том состоянии, в котором она теперь оказалась, и то
требовались огромные усилия. Как мне было объяснить ей, что нечего цепляться за
такую жизнь? Я бы, например, на её месте не стал. Но я – то был на своём месте,
а она на своём, так что такой довод глуп, он не имеет никакого смысла. Она же
пока ещё продолжала держаться.
Диоген жил в бочке. Когда же его спросили, где будет он
жить, если украдут бочку, невозмутимо ответил: «Останется место, которое
занимала бочка».
Тогда я сказал ей, что вся её беда в том, что она страдает
от полумер: мужа она не любит, но не разводится, детей она любит, но ничего для
них не может сделать из-за своей болезни, хочет работать, а думает о смерти.
Короче говоря, сплошной разброд и шатания. «Создаётся впечатление, что вы
постоянно пытаетесь кого-то обмануть и причём в первую очередь себя: хотите
одно, а делаете другое», – сказал я в заключение и увидел слегка
раздражённый взгляд, благодаря чему понял, что сопротивление давно назревшему
падению ещё до конца не сломлено. И тогда я решился рассказать ей о том, как
большинство людей пытаются покончить жизнь самоубийством.
