— А чьи же? — отвечала женщина. — Я же их тащу.
— Положите на них руки.
Женщина послушно положила.
— Расстегните молнию на сумке наполовину.
Молнию заело, женщина тянула за язычок. Таможенник ждал. Наконец молния затрещала, сумка раскрылась. Показались горлышки бутылок, пучки свечей и букетик веток.
— Закройте, — приказал таможенник.
Сумка не закрывалась. Я дернулся помочь, мне запретили. Таможенник, весь покрасневший и взмокший от напряжения, шлепнул печать на выездную декларацию. Протянул женщине. Она с чувством благодарила:
— Ой, миленький, дай тебе Бог доброго здоровья, ой, какая же у тебя тяжелая работа.
И ведь она молится сейчас за него.
Чем еще удивительна Святая земля: на ней за десять дней празднуешь все двунадесятые праздники — от Благовещения до Вознесения, все Богородичные праздники, все события евангельской истории. Молитвенность наших православных является броней, за которую не проникают ни крики торговцев, ни атеистический комментарий гидов, ни обираловка на всех углах и во всех гостиницах — ничего. Мы на Святой земле, слава Тебе, Господи! Самые горячие молитвы возносятся через лазурное палестинское небо к престолу Господню из уст православных. Сколько записочек о здравии и упокоении подается во всех монастырях. Православные не делают различия, какая конфессия юридически владеет храмом в том или ином месте, православным главное: здесь был Спаситель, здесь произошло евангельское событие. Кто владеет церковью: католики, бенедиктинцы, францисканцы, греки, армяне — не важно, везде православные молятся и плачут. Конечно, обидно, что годы разделения Русской церкви привели к тому, что Зарубежная русская церковь утратила многие святыни, но, слава Богу, все потихоньку возвращается.
Много раз я невольно замечал, как наши паломники старались хоть чем-то да помочь Святой земле. Видел, как две женщины торопливо собирали мусор с дорожек у католического монастыря, видел, как помогают старушке в Кане Галилейской таскать воду к цветнику. Можно ли себе представить в такой роли любого туриста из любой страны? Я говорю не в осуждение. Это же не входит в круг их обязанностей.
С нами были священники из Ставрополя, Краснодара, Москвы. Они привезли много свечей и в храме Воскресения — это второе название храма Гроба Господня — ставили их у Гроба, у камня помазания, особенно у Голгофы. Пламя освещало внутренность храма все сильнее, и дежурный грек, что-то сказав весело, пошел и стал выключать электричество. Монахиня мне перевела его слова: «Так много света из России, что можно обойтись без искусственного освещения».
Все дни пребывания в Святой земле я ни разу не почувствовал себя за границей. Святая земля — русская земля. Для православных посещение евангельских мест — это путешествие по Святой Руси.
Святая земля! Живи вовеки, и мы не умрем.
Главное причастие
Помню из детства, когда кто-то хвастался, что хочет ехать в далекие края, ему говорили: «Поедешь небось с печи на полати». Но мы, русские, по неистребимой страсти поглощать пространство, ездили во все далекие края. Вот и я, грешный, обколесил, обстучал колесами по рельсам, облетел крыльями всю планету. Все видел: и горькое, и сладкое, и красивое, и зазывающее, и аккуратное, и строгое, и экзотическое, и яркое, всего полно во всех краях. Так отчего же единственным моим желанием было и остается одно: замереть на родине и упокоиться в той земле, где Господь вывел меня на Божий свет и по которой я ходил босыми ногами? Никакие знаменитые некрополи не заменят мне крохотного участка земли у нашей Троицкой церкви. Никакие мраморы, граниты не посоперничают с деревянным крестом, сделанным за полдня вятским плотником. А может, уже и поздно мечтать о такой Божией милости. Но я молюсь! Молюсь: упокой, Господи, меня на родине, дай, Господи, смерть мирную и непостыдную и доброго ответа на Страшном суде.
О, как отрадно будет моей душе, что оставленное ею тело будет постепенно сливаться с землей родины. Конечно, не я первый говорю, что не все ли равно, где быть похороненным, но все кажется, что душе будет легче при прохождении мытарств, когда грешное тело будет там, где вышло на краткую земную жизнь. Ведь именно здесь, в этом селе, на его улицах, в его окрестностях, в лесах, на лугах, на реке, на первой покоренной вершине, Красной горе, я начинал жить. Мы были отчаянны, и вот я думаю: кто же, если не Господь, спасал нас? Только Он. Это только представить: Вовка Ведерников притащил несколько пачек патронов, и мы бросали их в пылающий костер и ожерельем стояли вокруг огня. Трусили, но стояли.
Патроны начинали рваться. Это же Господь запрещал пулям лететь в нас, а мы-то думали, что это мы такие смелые.
А сколько раз подстерегала нас смерть на реке! По ней сплавлялось, это я потом узнал, по сто пятьдесят тысяч кубометров леса ежегодно. Представить это невозможно. Сплав был молевой, бревна плыли вольно, застревали на перекатах, заиливались, ложились на дно. Жарким летом вода скатывалась быстро, лес в верховьях застревал, и тогда, как раз напротив Красной горы, делали затор, перегораживали реку, бревна напирали, копились, кострились, как торосы, и эта запруда поднимала воду. Сам же затор тянулся на полтора-два километра. По нему ходили на ту сторону. Но наступал день, когда затор нужно было разбирать. Рубили стальные канаты — затор стоял. Тогда закладывали аммональные заряды, всех прогоняли подальше и поджигали бикфордов шнур. Взрывы были такой силы, что бревна летели, как спички из открытого коробка, если по нему снизу поддать рукой. Затор начинал подаваться и уходить. Было особой доблестью бежать по мокрым бревнам, несущимся в кипящей, коричневой от сосновой коры воде на тот берег. И обратно. Что нас уберегало? Босые, плохо одетые, худые, но веселые и счастливые. А с каких деревьев мы пикировали, с каких высоченных обрывов кидались зимой на лыжах!
А еще мы мечтали о дальних странах. Мы же знали, что они есть, что есть города, железные дороги, большие самолеты, моря и океаны. Мы жадно читали книги. Слава Тебе, Господи, телевидения не было в нашем селе, это значит, что мы вырастали без его хамского вмешательства в наше сознание. А книги были хорошими — вот главное. Не было, к нашей печали, религиозной литературы, но уверен, что ее заменяла молитва за нас наших, еще до революции выросших, дедушек и бабушек.
После ночной службы у Гроба Господня я вышел из храма и шел по Скорбному пути. Не было никого, Иерусалим спал. От моей рубашки еще пахло сладким ладанным дымом, на душе было спокойно. Вот, думал я, свершилось главное событие моей жизни — я причастился у Гроба Господня. Что бы теперь ни было, это причастие со мною. Так думал я, что прожил главный день жизни. Но еще прошло время, и я прочел у Отцов Церкви, что главный день земной жизни человека — это день его земной смерти, окончание земного сна, переход в жизнь вечную. То есть он у всех у нас еще впереди.
А пока — вечерний свет. Вечеров каждого дня бывает в жизни очень много, тысячи, а вечер жизни один. Помню, набегавшись, наигравшись досыта, даже измучившись в беготне, мы садились на Красной горе и говорили. Не хотелось расходиться. Солнце уходило в темные заречные леса, становилось тихо и прохладно. Потом я прочел об этих минутах, что чуткие души слышат, как плачет умирающий день.
