ДЕВУШКА С КОРАЛЛАМИ
Вместо предисловия
Со мной невозможно ссориться лицом к лицу. Если хотите со мной поссориться, лучше напишите. И спрячьтесь. Потому что, чем громче человек на меня орет, тем интересней мне за ним наблюдать. Как будто я сижу в зале, а он — этот, который кричит, — на сцене. И орет. А у меня дух захватывает: молодец! здорово! отлично! О, брови!.. Нет-нет, текста в таких случаях я не понимаю. Как же он бровями-то гневно водит! А поклоны? Ругнется и поклон — рука в кармане брюк. Обзовется и поклон — руку из кармана, взмах над головой. Встал! Сел! Молодец! Ой, вот тут проходка лишняя, неоправданная… А тут врет. Плохо… А теперь вообще спад нелогичный какой-то… все… плохо сыграно, плохо.
Вот уже много лет и во мне живет не мной открытое ощущение, что жизнь — да, театр. И что каждый, как водится, играет свою роль — кто лучше, кто хуже, кто талантливо, кто бездарно…
И везде я готова встретить моего персонажа: из настоящего, из прошлого, из будущего.
Ну вот, например, однажды, когда я работала в черновицком театре «Синтез», мы большой компанией приехали в Кировоград на театральный фестиваль. Был свободный день. Мы пошли бродить и рассматривать. Город тогда производил гнетущее впечатление: низкое свинцовое небо, тяжелый воздух… В кинотеатре шел старый фильм «Граф Монте-Кристо», а в театре — наши спектакли «Естественная убыль» по Льву Новогрудскому, «Мнимый больной» Мольера и «Дуэль» Мара Байджиева. И вот мы брели-брели и набрели на выставочный зал, размещенный в бывшем католическом храме. И там, равнодушно разглядывая поделки местных ремесленников, я вдруг почувствовала, что на меня кто-то смотрит. У самой входной двери в зал в темном, неприспособленном месте висел портрет молодой женщины. Неизвестный крепостной художник. «Девушка с кораллами». Так был подписан портрет. И там, напротив этой девушки, я замерла и даже едва заметила, как дежурная бабушка принесла мне стул и легонько надавила на плечо, чтобы я села. Каким-то седьмым чувством я вдруг отчетливо поняла: а ведь этот вот крепостной художник был отчаянно влюблен в барышню, потому что так нежно были выписаны ее пальчики, такими нервными и живыми были ее губы, как будто вот-вот она расхохочется, так терялась и опять возникала коралловая нитка в ее прическе и чуть вздрагивала и покачивалась под моим взглядом коралловая сережка в ушке. А главное — кружева. Кружевная косынка на груди. Боже мой! Они, эти кружева, трепетали, вздымались и опадали — девушка дышала. Она правда дышала. Я видела. Когда друзья позвали меня с улицы, где они долго ждали, курили и хохотали, в дверях я встретилась взглядом с дежурной бабушкой. Она понимающе кивнула.
Вот тогда я вернулась в гостиницу и написала рассказик про влюбленного крепостного художника. О том, как он вдруг увидел ее, играющую в саду с маленьким братом. Как она брызгала водой из лейки, смешно морщила нос, хохотала звонко и счастливо, закидывая голову в небо. Какой грациозной и пленительной она казалась. И потом, через год, когда муж ее позвал художника рисовать портрет жены, она, чуть отяжелевшая, в мучительной своей тягости бледная и с пятнами на лице, смотрела сквозь него глазами погасшими. И не мил был ей ни портрет этот будущий, ни муж ее, суровый и немногословный, ни яркие коралловые нитки, коими девушки крепостные обвили ее волосы прекрасные и шею.
Художник этот нарисовал ее такой, в какую был влюблен, какую помнил — там, в саду, милую, застенчивую, наполненную светом и юной своей весной…
Тогда я написала этот первый свой, вряд ли хороший, вряд ли удачный, рассказ, а потом он пропал куда-то, выброшен был скорей всего с ворохом ненужных бумаг, когда мы переезжали в свой дом.
Но с тех пор я стала приглядываться, прислушиваться и записывать, записывать все маленькие детали и сценки, нюансы и подробности, разные-разные спектакли, которые преподносит мне жизнь на каждом шагу.
БЕГУЩАЯ ПО ДИАГОНАЛИ
Театральная повесть
Глава первая
Пленники Мельпомены
Каждый год, когда расцветают сначала сирень, а потом пионы, я крепко задумывалась и потом принимала решение: прощально и облегченно помахивая рукой, я говорила, ну все, хватит, я ухожу навсегда. И еще добавляла, что туда больше не вернусь. Не вернусь ни за что и никогда. Даже — как кто-то говорил — если туда кинут мою шапку. Так именно я говорила-приговаривала каждую весну. Но все равно возвращалась. Нет, шапку никто и не думал кидать, но я все равно туда неизменно возвращалась.
И ведь не мечтала об этом, не хотела туда никогда, совсем не хотела. Не любила это. Боялась этого. Не понимаю до сих пор, как вообще я туда попала, как втянулась, как увлеклась. Да настолько, что без этого уже не могла представить своей жизни.
Лара Журавлева, ведущая актриса черновицкого театра, удивительная красавица, которую я ни разу в своей жизни не видела без аккуратной кудрявой прически, однажды на каком-то музыкальном спектакле пела глубоким сочным голосом: «Актерское искусство важнее всех других, и в этом быть не может сомнений никаких». Ну вот еще! Как это никаких сомнений? Такое авантюрное рискованное дело, как актерство? Оно не могло не вызывать подозрений, раздумий и, конечно, сомнений. Я подозревала и уверяла себя, что делаю не то, что могу и умею, что это совсем не мое. Мне там было плохо, неспокойно, тревожно. Что привлекало меня там — точно не премьеры, точно не аплодисменты. Друзья? Общность? Какое-то совместное созидание чего-то? Не знала, не понимала.
Сейчас-то я для себя уже могу сформулировать, что именно меня там захватывало. Этот самый долгий-долгий процесс, завораживающий и по-своему мистический, когда сначала пусто, голо, гулко, ничего и никого, и наконец проходит первый, самый первый неуклюжий рваный прогон спектакля, и мы все вдруг осознаем — вот, придумана и почти создана новая жизнь. И в этой жизни мы любим, ссоримся, мечтаем, умираем и возрождаемся. Не было, не было и — рраз! — есть. Родилось.
Но вообще, как случилось, что я, застенчивая, стыдливая, бука, ярко выраженный, чистой воды интроверт, туда попала? И не просто, например, пришла помогать с костюмами или гримом, «сидеть на музыке» или ассистировать режиссеру или осветителю. Как вообще случилось, что я решилась выйти на сцену и произнести первую реплику: «Ах, няня, няня…»?
Думаю, что многое в театре я поняла еще в детстве.
Например, что, во-первых, это не кино. И при очень остром желании все можно поменять, переиграть. Во-вторых, там нельзя тянуть паузу. А то перетянешь, принимая зрителя за идиота, и будет так, как случилось однажды на моих глазах.
Ужасный ТЮЗ был в этом городе, где мы с родителями часто гостили, просто ужасный. Одно время я даже отказывалась туда ездить. Нет, не в город, город я любила, в ТЮЗ ездить отказывалась. Потому что была уверена: все бесталанные неудачники-актеры были высланы как в ссылку в этот вот самый Театр юного зрителя. Солидные тетеньки играли там Красных Шапочек с нарочито писклявыми голосками, пионерок и Золушек, ну и новогодних зайцев, лисичек, Снегурочек, конечно. А дяденьки-пенсионеры в ужасных париках — принцев, Тимура и всю его команду в шортах и носках на косматых ногах.
