— Дожились! Что они ели?! Чем закусывали?! Они астры ели! Четыре известных в городе человека, уважаемые даже, можно сказать, люди сожрали клумбу. Чужую! Соседскую! Под маслом для загара! Они сожрали астры Гончаровых! Нет, хоть бы женщинам цветы подарили или продали на худой конец, так нет — они их съели!
Да, друзья мои, какое все-таки разнообразие людей-человеков на этой планете! Как прекрасен и уникален Гриша-«когда-выпью-полководец»! А Фима-«выйди-из-воды»?! А другие?!
Они потом долго не собирались. То ли стыдно было, то ли лечились коллективом, не знаю.
Гриша-маршал, к слову, уехал в Крым. Алла по скайпу мне рассказывала, что вокруг дома столько насажала всяких цветов разных: и астры, и ноготки, и левкои, и петушки, и роз двадцать кустов. Закусывай — не хочу!
Дима, который выбрал себе маму
— Сегодня, — говорит он, раскладывая свои тетрадки — рраз! — и в конце урока «шестерку» получил.
— Да ладно! — удивляюсь я (у нас двенадцатибалльная система оценивания в школах, Дима не тянет даже на «тройку»). — За что?
— Тихо сидел.
Улыбка у него хорошая. Зуб-клычок чуть торчит в сторонку.
Его однажды привели ко мне, попросили хорошие люди помочь ему с английским. Говорили, мол, парень — чемпион страны по гонкам на картах в своей возрастной категории, надо ему помочь. Он ведь скоро на Европу ездить начнет.
Он пришел и говорит:
— Извините, у меня в голове опилки. — О! Ты, — говорю, — Винни-Пух?
А он:
— Нее, я — Дима. Я в будке лежал.
Мама его улыбается, краснеет и кладет руку ему на плечо, мол, ну что ты, Дима, болтаешь… А Дима продолжает озабоченно:
— Он еще маленький, плачет. Скавчит. Вот так: «аув, аув, аууув…» — заскулил Дима очень натурально.
Мама опять усмехнулась и приобняла Диму, мол, хватит.
— Мама мне подарила на первое сентября. Он у нас всего неделю и плачет. Я к нему туда залезаю, лежу с ним там. У меня теперь опилки в волосах поэтому.
Сероглазый подвижный мальчишка одиннадцати лет. Совершенно не понимаю, почему эти файлы у него в голове не открываются. Как только я задаю первый вопрос, у Димы тут же зависает операционная система. Глаз тускнеет, мальчик начинает зевать, мычит, молчит или отвечает невпопад. Какое-то странное и непонятное мышление. Иногда может выдать сентенцию мудреца, что-то вроде:
— Компьютер может все. И не может ничего. Он не умеет смеяться, плакать и разговаривать с Богом.
— Как это?
— Ну, как — молиться же. И так… громко… нет… как это… ну, чтобы Бог услышал. И чтобы компьютер в него поверил. Вот мы в него же верим, — он горсткой пальчиков тыкал себе в грудь, — так, и он чтобы поверил, надо.
Но все это он говорил на родном языке. Английский не давался. Никак. Ни с какой стороны. Ни по какой методике. Ни-как! Я решила: да ну, зачем мне вообще морочиться — все равно толку не будет, каждый раз с Диминым приходом я прилагаю сверхусилия, а результата — ноль. И наконец я решила позвонить его маме, объясниться и отказаться. И мальчику сказала, когда он пришел в очередной раз:
— Дим, — говорю, — давай-ка мы расстанемся… У нас с тобой все равно ничего не получается, ну зачем нам мучиться…
У него так потемнели сразу глаза! Такие они стали глубокие!
Головой покачал:
— Давайте еще чуть попробуем. Я буду стараться. Пожалуйста, — сказал Дима, — вы мне нравитесь, я вас сам выбрал.
— Как это? — Я даже обиделась. Я же не щенок, чтобы меня выбирать!
— Я всех выбираю сам: тренером по картингу я выбрал папу, я сравнил и подумал, что папа тренирует лучше, чем чужой дядя. А тренером по английскому я выбрал вас. Я даже маму сам себе выбрал.
В тот раз он ничего мне не рассказал, я тоже не лезла с расспросами, но понятно, что после такого откровения я никак не могла расстаться с Димой. У меня, как это и положено, мгновенно изменилось отношение и к нему, и к занятиям, и мы с ним поплелись дальше, чуть сбавив темп, чуть ослабив усилия, но видя цель. А цель была — Европейский чемпионат по гонкам на картах. Через семь лет. И необходимое условие участия — знание английского языка. Мы потопали крохотными шажками, вот уже научились читать и переводить, вот уже можем рассказать о себе, о своих друзьях. И о своей маме, которую выбрал сам.
Когда Диме было три года, его непутевая биологическая мать уехала в Россию, там нашла себе нового мужа, пустилась в очередное далекое плавание, оставив за бортом и маленького Диму, и его старшего брата Олега. Дима просто застыл, как будто планета перестала под ним вертеться, он затосковал, но понять, объяснить себе или другим, почему так ему плохо, не мог. Он перестал разговаривать, потерял интерес к играм — во дворе со сверстниками — и даже к мультфильмам. Не чувствовал, как и когда сменяются времена года, потому что для него время остановилось. Он чего-то ждал, но не знал чего. А старший брат Олег все понял по-своему и стал мстить. Верней, вымещать обиду на младшем. Я помню, как четырнадцатилетний Олег приводил пятилетнего Диму в подготовительную школу, где я вела американский курс «Игры и рифмы». Олег оставлял Диму прямо в коридоре, заставляя переодеваться самостоятельно, и уходил, даже не попрощавшись. Помню, меня тогда очень удивляло и восхищало в этой школе для маленьких, что почти от каждого ребенка утром резко пахло мужским одеколоном. Это означало, что отец привозил малыша, и обнимал, и целовал на прощанье. Потом аромат быстро испарялся, но настроение от такого впечатления оставалось. А мальчика Диму никто не обнимал, он был бледный, печальный и ни на один вопрос не отвечал, вообще игнорировал всех, кто подходил к нему, чтобы помочь. Мотал головой, мол, не надо. Сопел, но переодевался, путаясь в шнурках, застежках и пуговицах.
И еще. Потом выяснилось, что старший брат его безжалостно бил. В солнечное сплетение. Кулаком. И никто-никто не знал, что Диме больно. Иногда только после такого удара становился он зелен лицом. Его спрашивали, что с тобой. Он говорил, что болит живот. Почему? Я упал. Я сама несколько раз спрашивала, когда он приходил утром: что с тобой? Упал.
Сейчас двадцатилетний Олег кается и оправдывается, что тогда он сам ничего не понимал, но считал, что мама ушла из-за младшего… Родился младший брат, и она не выдержала и уехала. А если бы Дима не родился, если бы Димы не было на свете, — так думал тогда подросток Олег, — мама жила бы с ним и с папой и все было бы хорошо.
Повзрослев и разобравшись, Олег понял, что ничего не было бы хорошо, ни с Димой, ни без Димы.
Словом, этих ребят я помню давно.
Диму тогда вообще ничего не интересовало. Когда их выводили на прогулку, он присаживался на корточки и рассматривал трещины на асфальте. Или траву. Так и вижу его сейчас, уткнувшегося себе под ноги, худого и очень бледного.
Как все-таки по ребенку видно — любят его или нет. Вот и Дима отличался от других застывшим, безразличным взглядом. Даже когда детям вручали подарки ко Дню святого Николая, к Новому году, все малыши подпрыгивали, тянули шеи от нетерпения, а он не радовался, не реагировал никак. Взял нарядный пакет. Зевнул. И даже не заглянул внутрь. И отец его был всегда такой уставший, такой измотанный. С таким же тоскливым и безразличным взглядом брошенного ребенка.
