Вечером наша подозрительная компания облегченно погрузилась в поезд, грезя, что вот наконец у нас будет грамотный дипломированный режиссер, а не самоучка из культпросветучилища. И обсуждали, что с его талантом Зигмунду давно пора было выучиться в приличном месте и иметь престижный диплом. Мы до поздней ночи обсуждали наши планы, а когда приехали, то выяснилось, что этот трусливый мерзавец, проводив нас тоскливым жалким взором, оставшись один-одинешенек в Москве, плюнул и пустился наутек. Бежал, обгоняя поезда метро, мчался впереди автобуса, успел на скорый поезд и оказался дома на два часа раньше, чем мы. И когда мы увидели этого идиота на вокзале…
На следующий год с Зигмундом поехали Леня и Аркадий, осветитель и актер театра. Здоровые оба, тренированные, один сидел на той же лавочке у входа в институт, а второй бродил вокруг института, чтобы изобретательный Белевич не сиганул от страха в окно — с него бы сталось. Ленька, великан двух метров и двух с половиной сантиметров, огромный, как Кинг-Конг, и такой же красавец, шевеля губами, старательно переписал расписание вступительных испытаний, и они оба, Ленька и Аркадий, прилежно, практически на веревке, водили Зигмунда на прослушивания, потом на собеседования, на туры, которые, настроившись, Белевич проходил легко и споро, потом уже на экзамены. Бывало, конечно, что он вдруг выскакивал, огромный, полный, рыхлый, попискивая, на улицу, но, сведя глаза к переносице, у которой близко-близко поигрывал Ленькин сжатый кулачище, обреченно разворачивался и под яркий, не всегда цензурный монолог, летящий в спину, шел сдавать следующий экзамен.
Вместе они дошли до второго тура. Наступил решающий день.
В экзаменационной комиссии сидели мэтры, знакомые по кино, прессе и телевидению… Один из них, очень пожилой, полный, косматый, с крупными чертами лица, дремал…
Зигмунд боялся. Очень боялся… Особенно этого, лохматого, спящего…
— Ну? — приветливо обратилась к нему красивая пожилая дама в белой блузе с камеей.
— Ы? — Тупо, по-бычьи наклонил голову в ее сторону Зигмунд.
— Что читаем?
— Гоголь…
— Ну-ну… Пожалуйста… Ну? Не волнуйтесь, э-э… — Дама заглянула в бумаги. — Не волнуйтесь, Зигмунд Павлович. Замечательно! Гоголь! Так… Ну-ну?
— Отрывок! — с надрывом вскричал Зигмунд.
— Так-так… — успокаивала его дама с камеей. — Отрывок… Ну?
— «Вий»… Отрывок… «Вий», — еще немного, и Зигмунд должен был разрыдаться.
— Читайте же, Зигмунд Павлович! Ну читайте! — теряла терпение дама. Она, собственно, привыкла к таким вот странным, талантливым полусумасшедшим людям, но уговаривать этих альтернативно одаренных артистов становилось уже утомительно. — Читайте же, Белевич, читайте! — повысила тон дама.
Зигмунд помялся, кашлянул и завыл, не отрывая взгляда от спящего:
— П-поднимите… Поднимите мне ве-е-еки!!! Поднимите!!!
Спящий вздрогнул, испуганно всхрапнул, поднял тяжелые веки и, не мигая, уставился на Зигмунда бессмысленными сонными глазами.
— Ой, мама… — выдохнул Зигмунд и остановился. — Щас… — прошептал он. — Я щас… Там… Мне… надо… Туда… — Зигмунд, пятясь и кланяясь, кланяясь и пятясь, спиной дошел до двери, тыкая пальцем на выход, не глядя нащупал ручку двери и быстро исчез. Не успели экзаменаторы переглянуться и пожать плечами, как дверь распахнулась и большая твердая рука Леньки Чупака вбросила Белевича обратно в зал. Перебирая и шаркая ногами, как на льду, балансируя руками, чтобы не упасть, Зигмунд вбежал и, отчаянно тормозя, резко остановился перед столом комиссии. Следом просунулась Ленькина рожа, хмуро повела носом, удовлетворенно кивнула, мигнула глазом и исчезла. Дверь плотно и тихо закрылась.
Опять ничему не удивляясь, красивая дама, сложив руки под грудью, призывая к вниманию своих коллег, кивнув вправо и влево, предложила:
— Продолжим!
Ну и потом все пошло как по маслу. Оказывается, иногда для того, чтобы у человека все сложилось хорошо, надо просто крепко дать ему по шее.
Наши все ликовали — Зигмунд поступил. Поступил. В Щуку поступил! Надо же!
Сбежал он уже с первой же сессии. Приехал, пару недель поерзал на лекциях, даже пошел на первый зачет… Подошел к двери. Спросил, как, кто, что спрашивают… Сказал «я щас» и удрал.
Выхода у нас не было — мы обиделись и стали уходить. В течение одной недели ушли все. Мы обиделись. И он понял, что остался один. Главное ведь — терпеть Зигмунда могли только мы. Кто-то дружил с ним с юности, кто-то — такие как я — выросли у него на глазах и привыкли. Он ведь был ужасно неорганизованный, очень зависел от своего настроения, часто отменял репетиции, хандрил, болел, тосковал.
Вообще, характерец у него был еще тот. При его бесстрашии в выборе репертуара, в связях с разнообразными женщинами, в которых он по уши влюблялся, бесшабашности в отношениях с начальством, он был труслив и мнителен как ребенок, когда дело касалось его здоровья или физической безопасности. Например, однажды сын его Генка принес в дом ужонка. Ужонок поползал и под визг Зигмунда был выдворен обратно в озеро недалеко от дома. Но Зигмунда не проведешь! Он еще полгода практически не опускал ноги на пол и передвигался по стульям, столам и тумбочкам. Кот и попугай с недоумением следили за странным поведением хозяина, а потом поняли, что он просто разделил с ними плоскости передвижения по дому. Хозяин прыгал по средней плоскости, попугай по верхней, коту остался пол. Никто не был в обиде. Только мы, когда забегали к Белевичам на огонек, веселились, видя, как Зигмунд, большой, солидный, бородатый, в черном своем неизменном свитере, привычно скачет по предусмотрительно расставленным стульям и тумбам, как мы обычно ходим дома, не задумываясь, по привычному маршруту.
Словом, мы, привыкшие к его чудачествам, узнав, что он сбежал из института, все-таки обиделись на него и ушли. В одночасье.
Делать было нечего. Он обреченно сел в поезд и поехал восстанавливаться. Не знаю, то ли времена тогда были другие, то ли разглядели в Зигмунде талант педагоги института, то ли сыграла роль его уникальная внешность — он ведь был очень похож, да что, похож, он был — одно лицо с молодым Вахтанговым, портрет которого висел в институте на самом видном месте, но его восстановили. Зигмунд свыкся и окончил институт.
Он как-то быстро вдруг стал очеловечиваться. То есть из милого, доброго, странного, растерянного, импульсивного, полусумасшедшего, обаятельного ребенка, которому прощалось всё, который часто забывал свои обещания, опаздывал, бесконечно очаровывался и влюблялся в людей, книги, города, раздавал направо и налево вещи и деньги, он вдруг превращался в цивилизованного, спокойного, расчетливого и даже, трудно поверить, дельного временами человека.
Но это ему не шло.
Пришло время, и он бежал от нас, из театра любительского, театра зависимого, нищего, практически не имевшего будущего, бежал по первому же подманивающему движению указательного власть имущего пальца в государственный национальный театр.
