– Я же все-таки работник МИДа, – улыбнулся мужчина
за рулем. – Сказала бы, что я слесарь, я бы на «Москвиче» прикатил.
Женщина расхохоталась.
– Димка, ты – прелесть. Поехали скорее домой, глаза
болят – сил нет терпеть. Как будто песку насыпали. Ты не забыл, что сегодня ночуешь
со мной?
– Как же, забудешь, – шутливо проворчал
Дима. – Не каждому такое счастье выпадает – провести ночь с самой
Каменской.
* * *
Они вошли в квартиру Гордеева-младшего, где на всякий случай
должны были изображать семейную пару. Прямо от порога Настя бросилась в кресло
и вытянула ноги.
– Господи, как же все болит! – простонала
она. – Муки адские. По-моему, босоножки с кожей срослись. Эй! –
позвала она. – Муж ты или не муж? Помоги больной жене.
Захаров опустился перед ней на колени и начал осторожно
снимать с Насти обувь.
– У тебя ноги красивые, – сказал он, проводя рукой
вверх от лодыжки до колена.
– Только сейчас заметил? – насмешливо спросила
Настя.
– Ты же в джинсах все время, как тут заметишь.
– Подай мне, пожалуйста, вон ту коробочку, –
попросила она.
Отвинтив крышки с двух пластмассовых емкостей с
физраствором, Настя быстро и умело вынула из глаз контактные линзы, сделавшие
ее светлые глаза шоколадно-коричневыми. Проделав эту операцию, она облегченно
вздохнула.
– Теперь можно жить. Ты так и будешь сидеть на полу?
– Буду. Отсюда смотреть удобнее.
Настя откинулась в кресле, закрыла глаза, отдыхая.
– И что же ты видишь со своего удобного места? –
спросила она, не открывая глаз.
– Что ты очень красивая.
– Не выдумывай. Это все грим. Сейчас я соберусь с
силами, пойду в ванную, смою с себя этот маскарад, сниму парадные тряпки и
опять превращусь в серую мышку.
Настя говорила медленно, лениво, едва шевеля губами. Целый
день в образе темпераментной энергичной журналистки дался ей нелегко.
– Павлов, наверное, умирал от желания?
– Умирал, – равнодушно подтвердила Настя.
– А ты? Тебя это не будоражит?
– Нет. Если бы это был не Павлов, тогда – может быть.
– А я?
– Что – ты?
Дима осторожно поцеловал ее колено. Настя не шевельнулась.
– Ты очень красивая.
– Ты уже говорил. У меня с памятью все в порядке.
– И еще раз повторю.
– Зачем?
– Чтобы ты это запомнила.
– Я запомнила.
– Но не поверила?
– Нет.
– А почему именно этот типаж ты выбрала? Павлов любит
рыжих?
– Не знаю. – Настя чуть заметно шевельнула
плечом. – Просто увидела такую женщину на улице, она мне понравилась.
Срисовала.
– А кого еще ты можешь изобразить?
– Кого угодно. Много лет тренируюсь. У меня хобби такое
– менять внешность. Мама часто за границей бывала, привозила всякие игрушки.
– Какие игрушки?
– Ну, грим, краски для волос, линзы всех цветов.
Остальное я сама придумывала. Училась менять голос, жесты, походку. Очень
хорошо отвлекает.
– От чего отвлекает?
– От мыслей о бренности существования. – Она
усмехнулась. – Так что если меня выгонят из милиции, без работы не
останусь. Пойду на киностудию фильмы озвучивать.
Дима подвинулся ближе, положил голову ей на колени.
– Если ты все это умеешь, то почему не пользуешься?
Настя лениво подняла руку, безвольно свисавшую с
подлокотника кресла, запустила пальцы в его волосы.
– Зачем своих обманывать? Какая есть – такая есть.
– Мужики по тебе сохли бы.
– Мне неинтересно.
– Почему? Нормальной женщине это должно быть интересно.
– Я – не нормальная женщина. Я вообще не женщина. Я –
компьютер на двух ногах. И потом, они все равно увидели бы меня после ванны. И
вся любовь тут же кончилась бы.
– Не наговаривай на себя. Ты – нормальная молодая
красивая женщина. Только в тебе огня нет.
– Огня нет, – согласилась Настя.
– Может, ты не хочешь его зажигать?
– Может, не хочу. Перестань меня уговаривать. Я очень
устала. У меня сил нет дойти до душа, а ты мне рассказываешь про высокую
страсть. Ну нет ее во мне, что я могу поделать?
– Хочешь, я тебе помогу?
– В чем? – Настя открыла глаза, внимательно
посмотрела на Захарова.
– До душа дойти. Раз в тебе нет высокой страсти, тебя
это не должно смущать.
– Помоги. – Она опять расслабленно прикрыла глаза.
Дима включил в ванной воду, налил в нее пенящийся «Бадузан»,
вернулся в комнату. Не поднимая Настю с кресла, осторожно снял с нее мини-юбку,
потом аккуратно, стараясь не касаться тела руками, стянул бирюзовую майку на
бретельках.
– А грудь-то! – Он укоризненно покачал
головой. – Это надо совсем себя не любить, чтобы такую красоту прятать.
– А я и не люблю.
Настя по-прежнему не открывала глаз.
– А что ты любишь?
– Задачки решать.
Он легко подхватил Настю на руки, отнес в ванную и осторожно
опустил в воду. В горячей воде она быстро приходила в себя, бледные щеки порозовели.
Дима уселся на край ванны, продолжая с любопытством рассматривать Настино
умытое лицо.
– Сколько раз тебя Павлов видел в натуральном виде?
– Два.
– И ты не боялась, что он тебя узнает? Рисковая ты
девушка.
– Никакого риска. Меня почти невозможно запомнить. Я –
никакая. Вот ты столько лет меня знаешь, а описать словами не сможешь. Во мне
нет ни одной яркой черты.
– Кто тебе сказал, что ты – никакая? Сама придумала?
– Отчим. Это случайно вышло. Мне тогда пятнадцать лет
было. Он по телефону разговаривал, не думал, что я слышу. Кого-то распекал, что
слишком заметного парня куда-то послали. Он тогда еще в розыске работал. И
говорит: «Он должен быть таким, как моя Аська. Никаким. Сто раз мимо пройдешь и
не запомнишь». Я, естественно, в слезы. Он понял, что я слышала, утешать начал.
Вот тогда-то он мне и сказал: «У тебя лицо как чистый лист бумаги. На нем что
угодно можно нарисовать. И красоту, и уродство. Это редчайший дар природы, им
надо уметь пользоваться». Кроме того, Димуля, мы ведь не черты лица запоминаем,
а масть, мимику, моторику, голос, манеры. А это все легко меняется, было бы
желание. Так что, повторяю, риска не было ни малейшего.
