И я ушел от него. Тихо вышел из квартиры и спустился на лифте в режущее глаза снежное утро.
Впервые после этого я увидел Борьку через двенадцать лет.
Но до этого... Много чего было до этого. В том числе имела продолжение и история после дНо до этого... Много чего было до этого. В том числе имела продолжение и история после дня рождения.
Я не уехал из города. Днем умудрился снять квартиру, через пару дней привел в нее хозяйку.
События той ночи из памяти выветривались туго. В те времена я был менее качественным христианином, чем сейчас. Жаждал мести. Как могло быть иначе? Именно этому учили с детства литература, позже учителя, позже сама жизнь, особенно та ее часть, с которой приходилось иметь дело.
Не знал, где их искать, не знал, что буду делать, если даже найду, но точно знал, так оставлять нельзя.
И плана-то никакого не было, но я, убогий романтик, этому несуществующему плану даже название дал: план «Зорро».
Случай все сделал за меня. Почти все.
Как-то пересекаю на такси центральную площадь города. У этой площади – центральная интуристовская гостиница и ресторан. Гляжу скучающим взглядом в окно, и – ни тебе: стоят голубчики в полном составе. Четверо моих незабываемых и еще человек пять, все в кожаных куртках, опершись задницами о перила-ограждения у дороги.
Чуть проехали мы, прошу таксиста остановить. Жду. Чего жду, пока не знаю. Дождался.
Коротышка прощается – все при этом о чем-то гогочут, – ловит машину. Поймал, обогнал нас.
Прошу таксиста ехать за ними. Таксисту – что, пообещал переплатить вдвое. Конечно, лучше бы Бугай или на худой конец Хачик. Ну ничего, начнем с этого. Оставшимся больше нервничать придется.
Машина, за которой мы едем, въезжает в спальный район, тормозит возле остановки транспорта.
Мы проезжаем еще метров пятьдесят, я рассчитываюсь с таксистом.
Кривоногий, выйдя из машины, собирается перейти улицу, но тут его окликает крашеная (помешались они на этих крашеных) блондинка, и он радостно возвращается на тротуар.
Смотрю, куда он собирался идти. Напротив – только дом со сквозными подъездами. Напротив того места, где кривоногий высадился, – как раз подъезд. Пересекаю улицу, прохожу через соседний во двор и со двора вхожу в нужный подъезд. Похоже, тот, в который он направлялся. Подъезд извилист, не просматривается на свет. Выглядываю на улицу. Вот – остановка напротив.
Коротышка уговаривает крашенку. Та, кокетливо смеясь, отказывается, разводит плечами, показывает на часы. Кривоногий в настроении, хохочет, игриво тянет к себе подружку, подружка игриво пытается высвободиться.
Я понимаю, что с ней мне будет даже интересней. По их правилам – особый позор, если тебе перепало при твоей женщине.
Не уговорил-таки. Целует на прощание, что-то наказывает, грозя пальцем, и быстро направляется прямо к подъезду, ко мне.
Со света он не увидел меня, к тому же я стоял в глубине, у входа в зигзаг. Ткнувшись носом мне в живот, отпрянул:
– Кто это?! – Голос испуган, еще как испуган.
Он пятится, пытается перестроить глаза на темноту.
– Догавкался, – говорю совсем не то, что собирался. В тоне моем больше ехидства, чем зла.
Он узнает меня. Продолжает пятиться.
– Будем говорить?.. – Испуг не проходит.
– Ага, будем... – Два шага – и я возле него. Не останавливаясь, двумя руками придерживаю его за макушку и со всей дури бью коленом в лицо. И удивляюсь, что в теле его, коренастом широкоплечем теле, не обнаруживается ни капли жесткости, сопротивления. Что-то хрустит, чавкает, мнется... Голосом он не издает ни звука. Тихо, как неодушевленный предмет, валится на бетонный пол. Я зачем-то придерживаю его при падении, словно боюсь, что он ударится головой.
И больше не хочется мстить. Странным, чуждым кажется план «Зорро». И становится все равно, будут ли нервничать оставшиеся. И ночь, юбилейная ночь, становится далекой, становится воспоминанием.
Через две недели взяли всю банду Хачика.
В местных газетах печаталась с продолжениями их эпопея, включая процесс. Участникам были присвоены сроки от девяти до четырнадцати лет.
Тихо греет надежда, может быть, и напрасная, что к развязке и я приложил руку. Из тех же газет узнал, что первым взяли Серого (коротышку). Он, оказывается, был во всесоюзном розыске (совершил побег, нахалюга, хоть бы оглядывался: не следят ли), и когда его взяли, начал сдавать всех. И еще, в том самом доме с проходными подъездами расположен опорный пункт милиции...
Вот и вся надежда.
И напоследок – о Борьке.
Он объявился неожиданно двенадцать лет спустя. Если скажу, что появился на днях – тоже будет правдой. Я как раз работал над записками, причем именно над ситуацией, связанной с ним. Позвонил в дверь моей квартиры и на вопрос: «Кто?» скромно ответил: «Бориска».
Я очень обрадовался ему. Потому что давно уже признался себе: скучаю. Да, он – балбес, да, непутевый. Но все, что натворил он в своей жизни, натворил от души. Немногих сумею вспомнить, позволивших себе ни разу в жизни не пойти
против души. Гораздо меньше, чем толковых и путевых.
Последние шесть лет Борька жил на нелегальном положении в Москве.
В родном городе, теперь уже в другой стране, он числился в розыске. За экономическое преступление. Дело заурядное: Борьку взяли в дело, оформили на него в банке приличный кредит и сообщили, что дело не выгорело. Компаньона Борькиного я знал, когдато обыгрывал и его. В М-ске – навряд ли кто-то еще рискнул бы иметь с ним дело. Борькины неприятности не удивили.
Поразило другое: Борька завязал. С того момента он не сыграл ни одной игры. Правильнее сказать, карточной игры. Потому как выяснилось, Борька идет в ногу со временем – заработки проигрывает в компьютерные игры.
Кстати, с тем долгом в семь тысяч (хлопцы хоть и сели, претензии предъявить нашлось кому) разобрались Борькины родители. Большую часть выплатили. Но квартиру и все прочее Борька все же потерял благодаря своим экономическим импровизациям.
У меня Бориска объявился на предмет полулегального пересечения границы. Родители его жили уже в Израиле. Борька хотел к ним. По сомнительному российскому паспорту с некоторыми проблемами ему удалось-таки улететь.
Я провожал его в аэропорту.
Перед тем, как сгинуть в накопителе, он отдал мне тяжеленный потертый кожаный плащ.
Я смотрел на него, никчемного, совсем лысого сорокалетнего ребенка, понимал, что теперь уже наверняка не увижу его, и чувствовал тесноту в горле. Это была потеря: терял еще одного доброго человека.
Борька никогда не держал меня за сентиментального. И сейчас он мелко суетился, осторожно поглядывал на меня, переживая из-за того, что своим отъездом он причиняет кучу хлопот. Похоже, то, что он теряет все, казалось ему сущим пустяком в сравнении с тем, что мне пришлось встать в пять утра, чтобы проводить его.
