Тамара Сергеевна тихонько, насколько это вообще было
возможно при ее комплекции, прошла на кухню, зажгла газ под чайником и подсела
к телефону.
– Плохи дела у вашей Каменской, – вполголоса сообщила
она Гордееву.
– Что с ней? – всполошился Колобок.
– Во-первых, она действительно больна. Я совершенно
серьезно порекомендовала ей лечь в госпиталь, для этого есть все основания.
– И что она ответила?
– Отказалась наотрез.
– Мотивы?
– Ее стерегут, причем совершенно открыто, не стесняясь.
Это, во вторых. А в-третьих, она просила вам сказать, что вы были правы. Она
хотела бы сделать очень многое, но не может, потому что дала слово и обязана
его сдержать.
– Кому она дала слово?
– Виктор Алексеевич, я передала вам все дословно.
Больше она ничего не сказала.
– Тамара Сергеевна, у вас сложилось какое-нибудь личное
впечатление о ситуации?
– Ну… Более или менее. Каменская подавлена, удручена,
она знает о том, что ее стерегут. По-видимому, отказ от госпитализации
продиктован тем, что ей запретили выходить из дома под угрозой причинения
неприятностей кому-то из близких.
– Она одна в квартире?
– С ней какой-то рыжий лохматый мужчина.
– Я его знаю, это муж.
– Это не муж, – возразила Рачкова, привыкшая называть
вещи своими именами.
– Ну, неважно, – уклонился от уточнений Гордеев. –
Пусть будет друг. А кто сторож?
– Юноша с лицом херувима. Сидит на подоконнике, на
лестничной клетке между этажами.
– А других не заметили?
– Честно признаться, не смотрела специально. Я и
этого-то увидела только потому, что он поднялся по лестнице и посмотрел, кто
звонит в дверь к Каменской.
– Нахально, однако, – заметил Виктор Алексеевич.
– Я же говорю вам, он не скрывается. По-моему, на нее
пытаются таким способом оказать давление.
– Вполне возможно, – задумчиво согласился полковник. –
Спасибо вам, Тамара Сергеевна. Вы даже не представляете, как много вы для меня
сделали.
– Почему же, представляю, – улыбнулась в трубку
Рачкова.
Закончив разговор, она повернулась, чтобы выключить
закипевший чайник, и заметила входящего в кухню мужа.
– А я и не слышал, как ты пришла, мамочка, – сказал он,
подходя и целуя жену в седую макушку.
– Ну еще бы, у тебя опять сборище марочных фанатов.
Квартиру обворуют – и то не услышишь, такой у вас гвалт стоит.
– Не правда, мамочка, – обиделся муж, – никакого
особого гвалта не было. Ты насовсем вернулась?
– Нет, чаю выпью и побегу. Сегодня много вызовов,
началась очередная эпидемия гриппа.
– Неужто так прямо все гриппом заболели? – усомнился
супруг, признававший только два диагноза – инфаркт и инсульт, и считавший все
остальные заболевания формой отлынивания от служебных обязанностей. – Небось
среди твоих больных – половина симулянтов. В такую мерзкую погоду не хотят на
работу ходить, вот и гоняют тебя, старушку, почем зря.
Тамара Сергеевна молча пожала плечами, сделала большой
глоток обжигающе горячего чая и откусила толстый кусок сдобной булки, обильно
смазанной сливочным маслом, да вдобавок с внушительным слоем апельсинового
джема. Она всегда была любительницей мучного и сладкого.
– Как твоя поясница? – спросила она.
– Ноет потихоньку, но уже гораздо лучше.
– Опять побежишь сегодня на свое филателистическое
сборище?
– Мамочка, относись, пожалуйста, с уважением к моему
невинному хобби, – с улыбкой сказал муж Тамары Сергеевны. – Это достойное и
интеллигентное занятие. Ты же не хочешь, чтобы я опустился, начал пить и целыми
днями забивал «козла» во дворе?
– Конечно, не хочу, – миролюбиво согласилась она,
залпом допивая чай и торопливо дожевывая булку. – Все, папочка, я убежала,
можешь напоить чаем своих гостей. Целую! – крикнула она уже из прихожей,
надевая пальто и открывая дверь.
«Негодяи», – гневно твердил про себя Виктор Алексеевич
Гордеев, вялым неспешным шагом двигаясь от метро к зданию на Петровке. Несмотря
на приближающийся Новый год, в Москве было промозгло, сыро и слякотно, изредка
выпадавший снег тут же смешивался с водой и грязью. Небо было тяжелым и серым,
и таким же было настроение полковника Гордеева. Он шел, опустив плечи, засунув
руки глубоко в карманы пальто и глядя под ноги.
«Чем же они взяли Стасеньку? Чем-то очень простым, но
эффективным. Не зря говорят, против лома нет приема. Пока они осторожничали,
подбирались к ней из-за угла, она, как умела, уворачивалась от них. Теперь они
пошли напролом, открыто и не стесняясь. Правда, у народной мудрости есть и
продолжение: против лома нет приема – окромя другого лома. Где же взять этот
другой лом? Эх, если б знать, чем же они держат Стасеньку».
И еще одна вещь не давала покоя Виктору Алексеевичу. Почему
Настя не воспользовалась помощью доктора Рачковой? Она могла передать через нее
Гордееву всю необходимую информацию на словах или в записке, а уж он придумал
бы что-нибудь. Почему же она не сделала этого? Колобок слишком хорошо знал свою
подчиненную и не допускал и мысли о том, что она просто-напросто не догадалась
сделать это. Такого быть не могло. А что же могло быть? У Гордеева было такое
чувство, что в самом этом факте и заключена самая главная информация.
Настя, не передав через врача практически ничего нового,
ценного и интересного, тем самым хотела что-то ему сказать. Но что же? Что?
Колобок внезапно резко ускорил шаг, вихрем промчался по
сумрачным коридорам Петровки, 38 влетел в свой кабинет, швырнул влажное от
уличной сырости пальто на стул в углу и вызвал своего заместителя Жерехова.
– Что у нас происходит? – отрывисто спросил он.
– Ничего сверхсрочного, – спокойно ответил Жерехов. –
Обычная рутина.
Провел вместо тебя утреннюю оперативку.
Лесников закончил работу по изнасилованию в Битцевском
парке, следователь очень им доволен. Селуянов в очередном запое, к вечеру
появится.
Он, оказывается, позавчера ухитрился слетать к детям, после
этого, как всегда, пребывает в глубокой депрессии. На нас повесили убийство
члена правления банка «Юник», его я поручил Короткову и Ларцеву. Каменская
больна. Все остальные живы-здоровы, работают по старым делам. Как твой зуб?
– Зуб? – недоуменно сдвинул брови Гордеев. – Ах, да,
спасибо. Мышьяк положили, там, оказывается, нерв обнажился.
– Чего ты крутишь, Виктор? – тихо спросил его Жерехов.
– Не болит у тебя зуб и ни у какого врача ты не был. С каких это пор ты стал
мне врать?
