– А кражи? – тоскливо спросил Саша. Было видно, что ему
самому муторно от своих подозрений.
– Да, кражи, – задумчиво произнесла Настя. – О
кражах надо подумать. Давай-ка я посмотрю на твою красавицу сама. Она завтра
работает?
– Во вторую смену, с трех до восьми. Где магазин, знаешь?
– Знаю. Ты ей про меня не рассказывал?
– Нет.
– Ладно, завтра схожу.
Саша неожиданно улыбнулся и вытащил бумажник.
– Возьми деньги, – он протянул ей пачку купюр в
банковской упаковке.
– Это еще зачем? – удивилась Настя.
– Купишь себе что-нибудь для виду. Там все очень дорого.
«И то верно, – подумала она. – Чтобы присмотреться
к этой Даше, нужно перемерить не меньше десятка платьев. А если после всех этих
мучений ничего не купишь, это может показаться подозрительным. Братец-то у меня
далеко не дурак. Хотя и с огромным тараканом в голове».
Закрыв за Сашей дверь, Настя вошла в комнату, где Леша
сосредоточенно работал на компьютере.
– Знаешь, Лешик, у меня очень любопытный
родственничек, – сказала она, подходя и обнимая его за плечи. – Он
считает, что его нельзя любить.
– Да? – рассеянно отозвался Чистяков, не прекращая
работу. – И почему же?
– Он некрасивый, и у него плохой характер.
– И только-то? Бедолага, знал бы он, какой характер у его
сестры! И ведь нашелся идиот в моем лице, который ее любит. Тебе место
освободить? Я уже заканчиваю.
– Спасибо, Лешенька. А что у нас на ужин?
– Там, по-моему, еще котлеты остались.
– А по-моему, мы их уже доели, – усомнилась Настя.
– Все. – Леша закончил программу и вышел из-за
стола. – Садись, светоч борьбы с убийствами. Я наконец понял, почему ты не
выходишь за меня замуж.
– Почему? – полюбопытствовала она, отыскивая свою
директорию в компьютере. – Скажи, я хоть знать буду.
– Потому что ты ленивая и нехозяйственная. Пока я прошу
твоей руки, а тому без малого полтора десятка лет, я от тебя якобы зависим, и
ты помыкаешь мной как хочешь. Если я на тебе женюсь, то обрету свободу и
независимость, а кто будет тебя, поганку, кормить?
– Если не будешь кормить, я с тобой разведусь, –
пообещала Настя, рисуя на экране таблицу.
– Да куда тебе! Разведется она, – проворчал Чистяков,
собирая со стола свои записи. – Тебе даже бутерброд сделать лень, не то
что разводиться.
2
Дмитрий Сотников с улыбкой смотрел на семерых ребятишек,
старательно рисующих натюрморт. Хоть они и одаренные дети, но все равно – дети,
непосредственные, непоседливые, ужасно забавные. Дмитрий любил своих учеников,
он вообще любил детей и ни за что не согласился бы взять группу подростков
постарше. В художественной школе, которая в последний год приобрела пышное
название Академии искусств, он работал больше десяти лет, и за все эти годы у
него в группе не было ни одного старшеклассника.
Общение с детьми всегда радовало его, но сегодня к концу
занятий легкий, радостный настрой постепенно стихал, уступая место смутному
недовольству. Конечно, промелькнула мысль, сегодня же четверг, сегодня придет
Лиза. Опять будут воспоминания, разговоры об Андрее, слезы, потом обязательные,
как кофе к завтраку, занятия любовью. Все это будет тягостно, но утешает хотя
бы то, что Лизе станет немного легче. Совсем чуть-чуть, но легче.
Закончив занятия и отпустив учеников, Сотников отправился
домой, заходя по дороге в магазины за продуктами. Лиза придет, как обычно, в
восемь, до этого он хотел успеть сделать уборку в квартире и поужинать. Лиза
никогда не садилась за стол вместе с ним, и если он не успевал поесть до ее
прихода, то приходилось терпеть голод, пока она не уйдет.
Дома Дмитрий с тоской оглядел свое неухоженное жилище.
Холостяцкая жизнь художника наложила свой отпечаток на всю квартиру, начиная от
немытых стекол и кончая кастрюлями с отломанными ручками. Он изо всех сил
старался поддерживать чистоту, регулярно мыл полы и вытирал пыль, но до мытья
окон руки все не доходили, а уж про приобретение новой посуды и ремонт
подтекавшего крана в ванной он и не помышлял.
Лиза пришла вскоре после того, как старинные часы на стене
пробили восемь. Последние девять лет она ходила только в черном, вот и сегодня
на ней были надеты черные брюки и черный свободный свитер. Дмитрию не нравился
этот затянувшийся траур, к тому же глаз художника, требовательный к гармонии
цвета и формы, видел, что черное ей совсем не идет. Статная, широкая в кости, с
темно-русыми волосами и серыми глазами, спортивной подтянутой фигурой, она
могла бы лучиться здоровьем и смехом, и ей как нельзя лучше подошли бы белые
джинсы и яркая майка с веселым рисунком. Но вместо этого Лиза упорно носила
траур, редко улыбалась, а скорбное выражение, казалось, навсегда прилипло к ее
лицу.
– Как провела день? – спросил Дмитрий, пристраивая
Лизину куртку на вешалку в прихожей.
– Нормально. Была на кладбище, вымыла памятник, положила
цветы.
– Когда ты выходишь на работу?
– Через недельку, наверное. Посмотрим. Я еще не решила.
– А что врач говорит?
– Да что он скажет умного, врач этот! –
пренебрежительно ответила Лиза. – Что я захочу, то и скажет.
Посмотрим, – повторила она, – если будет настроение работать, закрою
больничный.
После пережитого девять лет назад шока, когда на глазах у
Лизы четверо мальчишек убили ее младшего брата, она периодически лежала в
больнице по поводу нервного расстройства, а потом долечивалась дома.
– Ты знаешь, – оживленно заговорила она, устроившись в
уютном глубоком кресле, которое вместе со старинными настенными часами
досталось Диме от прабабки, – Андрюше понравились голубые хризантемы,
которые я ему приносила в прошлый раз. Я давно заметила: если ему цветы
нравятся, они долго не вянут. Сегодня я снова положила такие же. Как ты
думаешь, ему нравятся именно хризантемы или то, что они голубые?
«Ну вот, началось, – устало подумал Сотников. –
Бесполезно объяснять ей, что Андрюше уже ничего не может нравиться или не
нравиться, потому что уже девять лет как его нет в живых. Лиза не хочет этого
понимать, она не желает смиряться со смертью брата, но поскольку против факта
его гибели она бессильна, то и ударилась в религиозную муть о бессмертии души.
Отсюда и разговоры эти, и посещение кладбища каждую неделю, а то и чаще, и
ежедневная уборка его комнаты, в которой все годы после его смерти
поддерживается порядок, словно он ушел в школу и через два часа вернется.
Дескать, Андрюшина душа здесь, с нами, она все видит и все понимает, и мы
должны обращаться с ней, как будто он жив. Лиза-то еще ничего, а вот мать ее
совсем свихнулась, ходит в церковь чуть не каждый день, даже крещение приняла.
Превратили квартиру в мавзолей, увешали все стены картинами и фотографиями
мальчика и культивируют в этом мавзолее свое горе, чтобы оно еще пышнее
расцветало. А я терплю все это девять лет, потому что мне ужасно жалко Лизу. Ее
брат был гениальным художником, более одаренного ученика у меня никогда не
было. Андрей был настоящим вундеркиндом, не только художником, но и блестящим поэтом.
А Лиза была Сестрой вундеркинда, причем Сестрой с большой буквы, а ведь для
этого тоже нужен талант. Она умела быть терпимой, знала, как вывести его из
кризиса, когда Андрей начинал швырять на пол кисти и кричать, что он –
ничтожный мазила и больше никогда в жизни не прикоснется к краскам. В мальчике
была вся ее жизнь, все надежды, она дышала им, и признать окончательность его
небытия было для нее равносильно смерти. Бедная моя, сумасшедшая девочка».
