Некоторое время ехали молча. Жарынин хищно смотрел на запруженную машинами улицу, а писатель думал о том, как бы стал жить, если бы его вдруг кастрировали. Интересно, влекла бы его в этом прискорбном случае Наталья Павловна хотя бы умственно, или же совсем не волновала.
— Не бойтесь, вы не интеллигент! — словно проникнув в думы соавтора, ухмыльнулся режиссер.
— А Фил Бест — интеллигент или образованец? — спросил Кокотов, чтобы вернуться к разговору о синопсисе, но не напрямую, а с заходом.
— Конечно интеллигент! Посмотрите, что он с Тонькой сделал!
— А в сюжете про голую прокуроршу есть обида на вечность?
— О! Еще какая!
— Так в чем же дело?
— Я уже думал. Не получится.
— Почему?
— Не успеем. Знаете, сколько желающих? Если Сурепкин не продешевит и отдаст историю самоубийства жены за хорошие деньги надежному продюсеру, то сможет выкупить назад свою стоматологическую клинику. У моего мистера Шмакса таких денег, увы, нет…
— А если у нас вообще не получится обидеться на вечность? — усомнился писатель.
— Тогда мы пойдем другим путем — снимем фильм про расчисленный хаос бытия.
— Как это?
— Когда-нибудь расскажу. Но мне хочется чего-то другого!
— Например?
— Ну, допустим, человек узнает вдруг о своей смертельной болезни и решает убить давнего врага, отобравшего, скажем, любимую женщину…
— А при чем тут смертельная болезнь? — вздрогнул Андрей Львович, тронув нос. — Это обязательно?
— Нет, не обязательно. Это я так, к слову… — успокоил Жарынин. — Но меня, знаете, всегда интересовало, почему люди со смертельным диагнозом никогда не мстят своим врагам, чтобы хоть напоследок добиться справедливости? Розовощекие маньяки с прекрасным гемоглобином постоянно кого-то крошат из помповых ружей, а безнадежные доходяги, которым и терять-то нечего, кроме истории болезни, не прикончили на моей памяти ни одного мерзавца! Почему?
— Потому что они думают о вечности, о покое…
— А вы что — хотите после смерти отдохнуть, как мамонт в мерзлоте?
— Я бы предпочел прогуливаться по вечнозеленому саду! — съязвил автор «Полыньи счастья».
— Один или с Лапузиной?
— Вдвоем интересней!
— Нет, мой друг, не прогулки вас ждут за гробом, а упорный труд! Мне, знаете, иногда кажется, на том свете мы все будем работать над ошибками.
— В каком смысле?
— В прямом. Допустим, вы умерли…
— Не надо так говорить! — вскричал Кокотов.
— А чего вы испугались? Между прочим, есть такая примета: если кто-то из съемочной группы откинулся, фильм непременно будет иметь успех!
— Вы это уже говорили!
— Повторение — мать учения.
— Да идите вы к черту! — взорвался несчастный литератор.
— Ну хорошо, хорошо! Допустим, умер я. И попал, разумеется, в рай…
— Вы уверены?
— Абсолютно.
— Мне кажется, церковь не приветствует любовь втроем.
— Церковь приветствует любовь к ближнему, а способы этой любви и количество ближних можно выбирать по своему усмотрению. Не зря же нам дарована свобода воли!
— Ну знаете, Дмитрий Антонович!
— Оставим этот богословский спор! Вы не Иоанн Златоуст, а я не Фома Аквинский. Допустим, я попал в чистилище…
— У православных чистилища нет. Это выдумки католиков, — тонко заметил Кокотов, активно воцерковлявшийся в последнее время с помощью книжки дьякона Тураева «Сто ответов оглашенному».
— Не привязывайтесь к мелочам! За гробом мы будем улучшать нашу земную жизнь.
— Как это?
— Элементарно, коллега! Вы совершали поступки, которые хотелось потом исправить? Например, в отношениях с женщинами?
— Совершал… — кивнул Андрей Львович и подумал о том, что, конечно, не надо было ему от Обиходов переезжать назад, к матери, — тогда, возможно, все бы потихоньку умялось.
— А теперь представьте, что прожитая вами жизнь — шахматная партия и ее после смерти можно переиграть, исправив неверные ходы.
— Но ведь тогда это будет совсем другая партия!
— В том-то и дело! Каждый исправленный поступок рождает цепочку изменений в вашей жизни, и все эти бесчисленные варианты надо будет тоже переиграть, выбрав наилучший. Вам, коллега, и вечности не хватит. Какой там отдых! А самое главное, никогда нельзя сказать наверняка: вот сейчас, в данный момент, мы все еще тянем нашу первую, черновую жизнь или уже умерли и работаем над ошибками.
— Не понял?
— Что тут непонятного? Это как дубли в кино. Например, в предыдущем дубле вы психанули, выскочили из машины, и никакого кино с вами мы так и не придумали. А в нынешнем, двести сорок седьмом варианте, исправленном и дополненном, вы остались со мной, хотя не уверен, что из-за сценария…
— Ну и зачем все это? — испуганно спросил Кокотов.
— Как зачем? Работая над ошибками, каждый должен выстроить свою идеальную жизнь — и тогда наступит конец света. Страшный суд — это ведь, собственно, проверка контрольных работ, как в школе. Звонок на перемену. Дети, сдавайте сочинения!
— Минуточку! Не сходится! — обрадовался писатель. — Во-первых, хорошим и плохим людям для исправления понадобится разное количество вариантов. Во-вторых, один умер еще до нашей эры, а другой — вчера. Он не успеет до звонка…
— Не переживайте, там нет времени. Сожранный саблезубым тигром кроманьонец и омоновец, убитый в Грозном, находятся в равных условиях. Успеют все — и хорошие, и плохие…
— А потом?
— Потом Творец аккуратно складывает все миллиарды судеб, лишенных недостатков, в единый пазл, цокает языком и любуется идеальным вариантом человечества. Это и есть рай.
— А что же тогда ад?
— В аду, дорогой Андрей Львович, вас заставят проживать жизни тех несчастных, кому вы напакостили! Станете, к примеру, матерью-одиночкой, брошенной мужем без денег в период лактации.
— В какой период?
— В период грудокормления. Но и это еще не все! Вы думаете, откуда взялись страшилки про кипящие котлы, раскаленные сковородки, чертей с острыми крюками, кровожадных чудовищ, рвущих грешников части?
— Это простонародное воображение.
— Ничего подобного! Вспомните, вам когда-нибудь хотелось человека, предавшего, обобравшего, надувшего вас, — задушить, разорвать в клочья, порубить на мелкие кусочки?
— Ну, в известной мере… — уклонился писатель, живо вспомнив, как хотел скормить пираньям вероломную Веронику.
— Так вот, все эти воображаемые мстительные кары грешники испытают в аду наяву! Если, скажем, за всю твою подлую жизнь полторы тысячи человек мысленно дали тебе пощечину, а девятьсот мечтали плюнуть в лицо, ты обязательно получишь эти полторы тысячи оплеух и девять сотен плевков. Будешь стоять, а они будут идти и наотмашь хлестать по щекам, будут идти и плеваться. Отсюда, кстати, заповедь: ударили по левой щеке — подставь правую, чтобы левая хоть чуть-чуть отдохнула…
